А н ф и с а (тянет к нему руки). О Матвейка! Мой Матвейка! Никому не отдам!
Г о л о с М а т в е я (из школы). Марья Васильевна! Белочка! Марья Васильевна! Белочка! (Вскоре он выходит оттуда, в руках патефон.)
Безучастные люди толпятся подле Шамана, закончившего свое камлание.
М а т в е й (Анфисе). Где Маша?
А н ф и с а (торжествующе). Мой! Так духи сказали.
М а т в е й (спрашивает первого попавшего под руку. Тот дергается на земле). Маша где? (Другого спрашивает, третьего.)
Ш а м а н (в последний раз ударив в бубен). Уй-о! Растают идолы с ледяными глазами! Уй-о! Верьте мне, люди!
М а т в е й (хватает Шамана за горло). Где Маша?
Шаман, отдавший все силы камланию, рухнул наземь, даже не пытаясь сопротивляться. Люди, напуганные тем, что Матвей покусился на святого человека, недовольно ворчат. Впрочем, многие в таком же исступлении, как и их вождь. Одурели от слов.
С т а р и к и у костра. Костер догорает.
Пламя над школой все сильней. В дальнем чуме раздался крик. Молчание. Потом плач. Новый человек родился — его крестили огнем.
Е ф и м (у костра). Катерина-то парня родила. Я не обманул тогда: она родила парня.
Шаман поднимается и вешает себе на обруч бубенчик.
М а т в е й (подбегая к старикам). Спасите Машу! Спасите мне Машу!
Е ф и м (у костра). Э, парень, это ты должен был спасать! За то время ты в ответе!
Кричит ребенок.
М а т в е й (у костра). Ответ — только слова. Только слова. А время — жизнь, жизнь… проходящая и вновь нарождающаяся жизнь.
Анфиса, размахивая отстегнувшимися косами, пьяно, бессмысленно смеется.
Среди хаоса звуков, криков, среди огня и страха вдруг родилась прекрасная, словно незапятнанной совестью омытая мелодия — «Песня Сольвейг».
З а н а в е с
С т а р и к и у костра.
М а т в е й. Смелая она была, хоть и маленькая. Да и не проста.
Е ф и м. Как еще хитра-то! Я и то сразу не распознал. (Однако злобы в его голосе нет, всего лишь констатация факта.) А если б распознал, все по-другому могло обернуться.
М а т в е й. По-другому не могло. Время не остановишь. В чрево матери младенца не спрячешь.
Е ф и м. А задушить его можно. В тюрьме думал много. И читать приходилось. Читал, к примеру, как в одной стране негодных ребятишек со скалы в море сбрасывали.
М а т в е й. Если так, то раньше других тебя следовало бы сбросить. Ты много людям вредил.
Е ф и м. Как знать: я им или они мне.
М а т в е й. Больше ты им. Вот только власть наша развернуться тебе не дала.
Е ф и м. А думаешь, худо я жил? Умный человек при любой власти сможет устроиться. Да и много ли мне надо? Какую-то малость. И эту малость я всегда получал.
М а т в е й (потрогав ружье). И сейчас получишь. Жаль, что поздно. В тот год еще следовало посчитаться. Да закон тебя уберег.
Е ф и м. В тот год, в тот год… Как далеко то время! Жили тихо, спокойно. И вдруг началось…
М а т в е й. Началось-то раньше. Тебе ли не знать, когда началось?!
Е ф и м. Э, чего там! Нас революция-то стороной обошла. А вот в том году… как раз Петька Рочев приехал… а всем заворачивала твоя агитатка.
М а т в е й. Смелая она была, хоть и маленькая.
Е ф и м. И хитрущая! Гришку Салиндера вокруг пальца обвела. Ты, говорит, костер разожги. Он и попался…
Г р и г о р и й, отодвинув стариков, раздувает их почти погасший костер.
М а ш а, связанная, сидит на нарте.
М а ш а (с вызовом). А ведь ты боишься меня, Григорий!
Г р и г о р и й. Бояться девки! Ххэ! Кому говоришь?
М а ш а. Тебе и говорю: боишься. А то хоть бы руки развязал.
Г р и г о р и й. Эт-то можно. Забыл совсем. (Развязывает ремень.) Вот, развязал. Ну, кто боится?
М а ш а. Ты, кто же еще. Пусть не меня, закона боишься. Как мышь, в нору прячешься.
Г р и г о р и й. Мне что закон? Я человек вольный. Хочу — дома живу, хочу в тайге промышляю.
М а ш а. Подневольный ты человек, Григорий. Холуй, проще говоря. Ефимов холуй.
Г р и г о р и й. Хо-олуй… эт-то мне не понятно. Бранишься, однако?
М а ш а. Нет, говорю правду. Холуй — значит пес паршивый, который ноги своему хозяину вылизывает. А может, хуже пса. Потому что пес неразумен.
Г р и г о р и й (хмуро, с угрозой). Пес тоже разумен. И пес разумен, и олень. У ненца два друга — пес да олень. Все остальные враги.
М а ш а. Ошибаешься, Григорий. У человека много друзей. И прежде всего — среди людей. Ты просто не понимаешь… вырос в таких условиях. Ослеплен, одурманен шаманом, богачами… Они всю жизнь внушали тебе: люди — волки. А люди — просто люди.
Г р и г о р и й. Волка убить могу… шкуру продать. Человека как убьешь? Грех. И потому не трогал я человека, самого прожорливого, самого коварного из зверей. Росомаха его лучше.
М а ш а. Врешь, трогал! Анфису убить собирался…
Г р и г о р и й. Анфиса — баба… Какой же она человек?
М а ш а. Я тоже… по твоим представлениям, баба. Зачем же ты меня выкрал? Ты хуже росомахи. Ты у детей меня выкрал. А я их грамоте учила.
Г р и г о р и й. Дети обойдутся без твоей грамоты. А мне баба нужна… Без бабы трудно.
М а ш а. Значит, без бабы и ты не человек?
Г р и г о р и й. А кто мне детей рожать будет? Кто будет очаг согревать? Кто будет пищу готовить?
М а ш а. Хвастаешься, а без женщины ни на что не годен.
Г р и г о р и й. Побью, однако. Зачем ругаешься?
М а ш а. Женщину легко побить. Для этого и сильным быть не нужно. Ты побей равного себе. Или того, кто сильнее. Вот тогда я поверю что ты настоящий мужчина.
Г р и г о р и й. Вот винка выпью и кого хошь побью. (Пьет.)
М а ш а. Хвастун! Дай и мне глоток… для смелости. (Глотнула.) Фу, какая гадость! Думала, выпью — сил прибавится вдруг, тогда возьму и тебя поколочу.
Г р и г о р и й. Меня? Ха-ха-ха! Меня?! Побьешь? (Его уже начинает разбирать.) На, пей! Набирайся сил.
М а ш а. Не умею.
Г р и г о р и й. Смотри, как я! (Пьет.) Ах, вкусно! В брюхе огонь зажегся.
М а ш а. От глотка-то? Слабый ты мужичонка! Русские люди ковшами пьют. Вот это я понимаю. А тут глотнул — и огонь в брюхе. Горе-охотник!
Г р и г о р и й. Я горе? Я медведя ножом кончал… шатуна. Вышел прямиком на меня. Ружье в избушке осталось.
М а ш а. Как?!
Г р и г о р и й. Сейчас… покажу… Огня прибавлю… (Пьет.) Вот избушка. Так? Вот я. Так? Еще маленько возьму огонька. (Пьет.) Значит, вот избушка. Вот ружье… На ружье! Ты будешь ружье с избушкой. А вот я… (На нарту указывая.) А это шатун. Ой, что это? Шатун шатается… Почему он шатается? Однако винка лишку выпил. (Грозит.) Э, нехорошо! Значит, тут я… тут шатун… Я его ррраз! И — кончал. (Выронил ножик.)
Маша незаметно оттолкнула его.
Он мне тогда грудь и плечи шибко порвал, вот. (Распахивает рубаху, под которой шрамы.) Думал, сам кончусь. Крови шибко много ушло… Не кончился, дополз до избушки… Я не слабый, девка. Где избушка? Доползу до избушки…
М а ш а (щелкнув курком). Сидеть! Ни с места!
Г р и г о р и й (глупо заулыбался, ткнулся носом в землю). Э, зачем с ружьем балуешься? Застрелить можешь…
М а ш а. Я как раз это и собираюсь сделать.
Г р и г о р и й. Так нельзя, грех. Бог накажет, социализм накажет… нельзя, грех!
М а ш а. За этот грех я отвечу. (Пододвинула ему фляжку.) Пей все, что тут есть.
Г р и г о р и й. Уй, какая девка добрая! Думал, дырку во лбу сделаешь… Думал, жизнь из меня вытечет… винка вытечет. Винка в меня, жизнь в меня. (Пьет и валится без сознания.)
М а ш а. А может, и правда нажать на крючок? Палец так и просится. Ведь я тоже воюю. В меня могут выстрелить… а я не могу… не смею. Нет, нет, если бы вместо пули был заряд доброты, света, разума… тогда я не задумалась бы… я б выстрелила… (Стреляет в воздух.)
Г р и г о р и й (улыбаясь и грозя пальцем). Бог накажет, социализм накажет…
М а ш а. Ну ты, теоретик! Помалкивай! (Связывает его тем же самым ремнем, которым была связана недавно сама. Взваливает на нарту.) Вот так. Мы славно с тобой прокатились. Теперь поверну стадо и поедем обратно. Не возражаешь?
