Т а т ь я н а. Не смей! Не смейся над человеком. Сергей Саввич этого не заслуживает.
Ю р а. А чего он заслуживает?
Т а т ь я н а. Уважения и вообще…
Ю р а. Не уважения он ждет от тебя. Это даже я понимаю.
Т а т ь я н а. Поговори у меня!
Ю р а. Ладно, мать! Спать пора! А то будем к утру неполноценными гражданами.
Затемнение.
Первый Татьянин сон. Возможно, навеянный разговором с сыном. Возникает Б о г — И г о ш е в, он все так же без рубахи, но с венчиком над головой.
Рядом с ним — П е т р. Деревенская библиотека.
Б о г — И г о ш е в. Сушь-ка, это уж ни в какие ворота не лезет. Всю библиотеку растранжирил…
П е т р. Чо я растранжирил-то? Совсем не транжирил. Токо что книжки роздал на руки. Между прочим, в воспитательных целях. И для всеобщего сближения. Прочтет один книжку — другому передаст, тот — третьему. Вот и вся музыка.
Б о г — И г о ш е в. Черта с два передаст! Тьфу, опять нечистого помянул! Не отдаст, голову даю на отсечение! Что я, людей не знаю? Сам сотворил их по образу и подобию…
П е т р. Знать-то ты их знаешь, конечно. А образ и подобие твои устарели. Новых людей создавать надо: бескорыстных, честных и… гордых!
Б о г — И г о ш е в. Чем же прежние плохи? Чем? Вон какой колхозище на плечах своих подняли!.. Войну страшную такую выиграли.
П е т р. Колхозище — да. А до войны ты мог бы и не доводить. Двадцать миллионов пахарей потеряли. Самый цвет…
Б о г — И г о ш е в. Тут происки дьявола. Я тут, можно сказать, ни при чем. Церковь, сам знаешь, от государства отделена. Так что пекитесь о себе сами.
П е т р. Ежели каждый только о себе печься станет — это уж не жизнь будет, а сплошной эгоизм.
Б о г — И г о ш е в. Тогда друг о дружке думайте.
П е т р. Я вот думал о ближних, книжки им роздал, а ты меня попрекаешь.
Б о г — И г о ш е в. Дак ведь в библиотеке ни единой книжечки не осталось! Богу и то почитать нечего… хотя бы про этих чертовых атеистов…
П е т р. Они ж никуда не делись, книжки-то! Они просто на руках у колхозников.
Б о г — И г о ш е в. Стало быть, пиши пропало. Чужое-то всегда лучше!
П е т р. А я доверяю людям. Доверяю, и все.
Б о г — И г о ш е в. В Писании сказано: доверяй, но проверяй.
П е т р. Мало ли что в Писании! Может, оно привирает?
Б о г — И г о ш е в. Но-но! Ты полегче! Знай, на что замахиваешься! В общем, порешим так: книжки, чего бы это ни стоило, собери. Недостачу возместишь за свой счет.
П е т р. Недостачи не будет, гарантирую. Кстати, библиотеку надо кому-то передать. Я вызов на экзамен получил. На музыканта буду учиться.
Б о г — И г о ш е в. Восстанови библиотеку, и — скатертью дорожка.
П е т р. Вот и начнем с вас. За вами «Декамерон» числится.
Б о г — И г о ш е в. Да верну я твоего «Декамерона». Давно прочел. Щас Анна Петровна читает. И Витька — тайком.
Входит Т а т ь я н а.
Т а т ь я н а. Я у вас книжку брала… Сдать хочу.
П е т р. Ну вот, а вы волновались. Через неделю все книжки будут стоять на полках.
Б о г — И г о ш е в (взяв у Татьяны книжку). Про любовь, что ли?
Т а т ь я н а. Если бы! «Экономика сельского хозяйства».
Б о г — И г о ш е в. Про любовь не сдала бы…
Т а т ь я н а. Почему же это? Книжка-то библиотечная.
П е т р. Ну вот, ну вот…
Б о г — И г о ш е в. Ты какая-то ненормальная. Ныне так рассуждают: что колхозное, то мое.
П е т р. Ну, если что — баян продам.
Б о г — И г о ш е в. Тут и пяти баянов не хватит.
Затемнение, из которого снова возникает изба.
Т а т ь я н а одна.
Т а т ь я н а. Сергей Саввич прав оказался. Знает он людей. Книжек мы с Петей так и не собрали. Пришли к дедушке Егору. Он Спинозу себе взял. «Зачем? — спрашиваю. — Это очень трудный автор. Его и образованные-то не все читали». «Образованные как хотят, а я доломаю Шпинозу вашего». До сих пор «доламывает». Его Шпинозой за это прозвали. Другие тоже не лучше оказались. Анна Петровна, к примеру, «Декамерона» замотала. И сумма набежала изрядная. В музучилище Петя не поехал. В пастухи пошел… Я в тот год практику в своем колхозе проходила. Вдруг слышу раз — музыка. Дело-то весной было. Как раз черемуха распустилась. Соловьи распевали вовсю. От их песен, от пены черемуховой голова кружилась… Потому и решила, что музыка эта просто пригрезилась мне… Заслушалась, замечталась… Тут хохот раздался. Чего, думаю, это?.. А это Петя всех насмешил: пришел к нам на ферму с баяном. «Ты что, — спрашивают, — другого места для своего концерта не нашел? Буренок тешишь». «Не только буренок, но и вас, — отвечает. — Три чуда ценю на земле: женщин, коров да картошку. Это они войну выиграли…». И запел песню такую!.. Сейчас вспомню. (Поет.)
«Жалобно, грустно и тоще
В землю вопьются рога…
Снится ей белая роща
И травяные луга».
После этого больше никто не смеялся. Такая песня была душевная! Пронзительная песня! Чтобы написать ее, какой талант иметь надо!..
Слышится музыка, где-то вдали поет Петр.
Потом мама моя заболела. Бросила я институт и — домой. Мамы вскоре не стало.
Входит П е т р. Ключица в гипсе, но под накинутым пиджаком это не видно.
Т а т ь я н а (в трауре). Ты выпил, Петя?
П е т р. Я, Тань, с горя.
Т а т ь я н а. Какое же у тебя горе?
П е т р (изумленно). Разве твое горе — не мое горе?
Т а т ь я н а. Ты, что ли, любишь меня?
П е т р. Ты не знала об этом?
Т а т ь я н а. Как же я узнаю, когда ты молчишь?
П е т р. Дак слов таких нет, чтоб сказать об этом во всю силу.
Т а т ь я н а. Слов очень много. У Пушкина, к примеру: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»
П е т р. У Пушкина, может, всего одно мгновенье. У меня в тебе вся жизнь. Как же я о ней словами скажу, Тань? Нет, мне обыденных слов мало.
Т а т ь я н а. Ты бы музыкой намекнул или еще как.
П е т р. Я разве не намекал? Я тыщу песен для тебя сочинил… Не поняла… стало быть, и музыка бессильна.
Т а т ь я н а. Твои песни помню. Ты их коровам да дояркам пел.
П е т р. И коровам пел, и дояркам… А думал все-таки про тебя.
Т а т ь я н а. Тебе горько сейчас?
П е т р. Горько, Таня. Горше не бывает.
Т а т ь я н а. Иди сюда. Я поцелую тебя.
П е т р. Зачем?
Т а т ь я н а. Сам же сказал, что любишь.
П е т р. Люблю, Тань. Ну прямо без ума от тебя. Но ты-то меня не любишь.
Т а т ь я н а. В том и беда, что люблю. И знаю, нелегко мне с тобой придется. Хоть и безобидный ты с виду, весь какой-то не от мира сего.
П е т р. Я все-таки не верю, Тань. Не можешь ты меня полюбить. Не за что.
Т а т ь я н а. Люблю — стало быть, есть за что. (Целует его.) Я думала, ты не придешь. Одиноко мне было.
П е т р. Прийти-то я пришел. Но… выпимши, видишь.
Т а т ь я н а. Чего ради пил-то?
П е т р. Дак из сострадания к тебе. Но есть и другая причина…
Т а т ь я н а. Поди, снова опростоволосился?
П е т р. Ага. Вез пианино для клуба. Дорогое, немецкое пианино. И это… и расколотил.
Т а т ь я н а. Как расколотил?..
П е т р. Обыкновенно. Вдребезги. Машина перевернулась.
Т а т ь я н а. Сам-то хоть ничего… не ушибся?
П е т р. Сам вроде цел… вот только рука побаливает. И здесь маленько. (Трогает гипсовую повязку.)
Т а т ь я н а (подойдя к нему). Ключицу никак сломал?
П е т р. И руку тоже. Да это ничего, Тань, терпимо. Пианино выпало. А машина… на него встала!
Т а т ь я н а. Хорошо хоть не на тебя. Додумался: за рулем пить!
П е т р. Да и выпил-то чуть-чуть, для куражу токо. Ну и покупку спрыснуть.
Т а т ь я н а. Будешь опять с колхозом расплачиваться!
П е т р. Придется. Да это не самое страшное.
Т а т ь я н а. Что страшное-то?
П е т р. Дак горе у тебя. Одна осталась. (Подходит к ней, хочет обнять.)
Т а т ь я н а. Не нужен ты мне такой! Ты мне не нужен!
П е т р. Никому я, видно, не нужен. Все набекрень у меня выходит. Все набекрень. (Собирается уходить.)
Т а т ь я н а. Стой! Куда ты?
П е т р. Сама же гонишь…
Т а т ь я н а. Оставайся. Я еще не все выяснила. Тебя, наверно, опять судить будут?
П е т р. Судить? За что?
Т а т ь я н а. Пианино разбил. Машину ведь тоже?
Петр кивает.
Ох, горе ты мое луковое!
П е т р. Это еще не все, Тань.
Т а т ь я н а. О господи! Что еще?..
П е т р. Цветок я тебе привез… помял, правда, маленько. Так ты за то не взыщи. (Вынимает из-под рубахи измятый цветок. Он еще хранит тепло тела.) Вот, значит… с двадцатилетием тебя, значит.
