Владимир Набоков - Стихотворения

«Стихотворения» обнимают большой период творчества В. Набокова: от 1929-го года до 1951-го. Но, несмотря на это, они все объединены единой темой: тема эта — Россия, взятая в характерном для В. Набокова разрезе и сплетенная с темой двойника. И этот-то особый подход к теме делает сборник стихов и острым, и своеобразным. То же можно сказать и о манере писать. <…> Собственно, тема двойника и тема России вместе с темой творчества и являются центральными для Набокова. Писать о музах и о поэтах избито. Но Набоков говорит об этом так, что навсегда запомнишь и «красногубую рифму», и «страницу под стеклом бессмертную, всю в молниях помарок»

и переходит к осуждению:

Любовь его к Росии эгоцентрична. Русский народ с его страданиями и надеждами не интересует Набокова. Не занимает его и вечное во временном облике родины. Он занят только собою.

Выделяя основной «страшный» мотив — «молчанье любви» (из ст-ния «Поэты») и находя его в ст-ниях «Отвяжись, я тебя умоляю…» и «Слава», она заканчивает:

Во многом можно обвинить Набокова, но только не в том, что французы называют «1а lucidité». Беспомощно относясь к другим, он столь же беспомощен и к самому себе, «прогоревшему мечтателю», по собственному определению. И книгу его закрываешь с тяжелым чувством, со страхом за нашу безблагодатную эпоху, за судьбы мира, за судьбы самого для нас дорогого — поэзии.

См. также рец.: А. Н. Стихи В. Набокова // Грани. 1952. № 16. С. 179–180. Г. Адамович обозначил рецепцию стихов Набокова в эмигрантской литературной среде 1950-х гг.:

Появление «Стихотворений» В. Набокова <…> прошло почти незамеченным. <…> В Париже книжечка эта ни споров, ни разговоров не вызвала, и было присяжными парижскими ценителями единодушно признано, что хотя стихи и талантливые, однако… И смысл этого «однако» казался каждому настолько ясен, что речь обрывалась на полуслове, сама собой. Смысл был приблизительно тот, что сейчас так писать «не принято», что Набоков оригинальничает, а оригинальничанье набило всем оскомину, что Набоков витиеват, вычурен, многословен, а в поэзии все это ни к чему. <…> доля истины в них, по-моему, есть. Но очень жаль все-таки, что стихи Набокова не вызвали достаточного внимания. Не только потому жаль, что в стихах этих действительно чувствуется большой талант, — тот же самый талант, который виден в прозе Набокова, — но и потому (и даже именно потому), что они резко расходятся с классическим эмигрантским поэтическим каноном.

Адамович также отметил, что Набоков — «единственный в эмиграции поэт, который чему-то научился у Пастернака» (Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк: Изд. имени Чехова, 1955. С. 83). В письме А. Бахраху Адамович добавил: «Это блестящее хамство, но все-таки блестящее, а местами (редко) и самая настоящая поэзия. Терапиано тоже фыркает, а в одной сиринской строчке все-таки больше таланта, чем во всех парижских потугах» (Письма Георгия Адамовича А. В. Бахраху (1952–1953) / Публ. Вадима Крейда и Веры Крейд // Новый журнал. 1999. Кн. 217. С. 52), см. также рец. Адамовича в «Новом русском слове» (1953. 29 марта, 26 апреля).

Руль. 1929. № 2684, 24 сентября, под загл. «К музе» — С-1952, без загл — Р&Р — Стихи 1979. В заметке от автора в С-1952 Набоков указывает, что этим ст-нием заканчивается период его юношеского творчества, Г. Струве поиронизировал, что, следовательно, «юность Набокова продолжалась тридцать лет» (Русская литература в изгнании. С. 164). Примеч. в Р&Р, что ст-ние было включено в «На западе», — ошибка.

Теперь не то…/ Мне не под силу многие труды, / особенно тщеславия заботы. / Я опытен, я скуп и нетерпим. По наблюдению Ю. И. Левина, здесь реминисценция двух «Стансов» Ходасевича («Уж тяжелы мне долгие труды…» (1918) и «Я стал умен, суров и скуп» (1922) (Левин. С. 267, примеч. 22).

Последние новости. 1932. № 4148, 31 июля, без загл., с делением на 4 части и строфы — С-1952 — Р&Р — Стихи 1979, с примеч. «Посвящено Владимиру Дмитриевичу Набокову» (С. 319). Вера Набокова отмечает, что это раннее ст-ние ближе по типу к последнему периоду поэтического творчества Набокова, охарактеризованного им как «внезапное освобождение от <…> оков, выразившееся в <…> запоздалом открытии твердого стиля» (Набокова В. Предисловие // Стихи 1979).

Последние новости. 1934. № 4788, 3 мая, без загл., с делением на части и строфы, без последних двух строф (последняя строка— «пластом на зелени ствола») — С-1952 — Р&Р — Стихи 1979. В предуведомлении к публичному чтению стихотворения в 1949 г. Набоков дал краткое пояснение:

Следующее стихотворение, состоящее из нескольких легко-сцепленных частей, обращено сначала как бы к двойнику поэту, рвущемуся на родину, в какую-то несуществующую Россию, вон из той гнусной Германии, где я тогда прозябал. Окончание относится уже прямо к родине.

Г. Адамович отметил сильное влияние Пастернака:

Здесь перенято все: и приемы, и интонация, эти строки кажутся выпавшими из «Второго рождения» или из «Поверх барьеров».

С-1952 без загл. — Р&Р — Стихи 1979.

Последние новости. 1934. № 4844, 28 июня, без загл., с подзаг. «Из Ф. Г. Ч.», то есть, видимо, из Федора Годунова-Чердынцева — это имя Набоков впоследствии дал герою романа «Дар» — Р&Р — Стихи 1979.

«Незнакомка из Сены». Маска, снятая с неизвестной молодой девушки, утонувшей в Сене в 1860-х гг., стала модным элементом украшения интерьера в Париже и Берлине 1920-х гг., упоминается Набоковым как «неизбежная» в рассказе «Тяжелый дым» (1935). Д. Б. Джонсон указывает на многочисленные отражения этого образа в литературе, из возможно, известных Набокову — одноименное ст-ние французского поэта Жюля Сюпервьеля (1931), с которым Набоков дружил в Париже и чьи стихи переводил (переводы не опубликованы), и немецкий роман — бестселлер весны 1934 г. — «Неизвестная» («Die Unbekannte») Мушлера (Reinhold Conrad Muschler). Этот расхожий образ Набоков контаминирует с «Незнакомкой» Блока (Johnson D. В. «L'Inconnue de la Seine» and Nabokov's Naiads // Comparative Literature. V. 44, № 1. (Summer 1992). P. 225–248).

C-1952 — P&P — Стихи 1979. В примеч. к Р&Р Набоков ошибочно указывает, что ст-ние включено в «На западе».

С-1952 — Р&Р — Стихи 1979. Вкл. в: «На западе». В примеч. к публичному чтению ст-ния в 1949 г. Набоков отмечает, что оно из тех, что «все еще отвечают моим сегодняшним требованиям» и что оно «приш<лось> по вкусу покойному Иосифу Владимировичу Гессену, человеку, чье художественное чутье и свобода суждений были мне так ценны» (Стихи и комментарии. С. 80). Автограф этого ст-ния с посвящ. «Иосифу Владимировичу Гессену» датирован «1–39» и подписан «Василий Шишков» (Звезда. 1999. № 4, внутренняя страница обложки; см. так же: Старк В. П. Неизвестный автограф Набокова, или история одной мистификации // Там же. С. 40–41). З. Шаховская также вспоминает, что «Сирин из Берлина прислал мне два рукописных своих стихотворения в 1938 году, „Мы с тобою так верили в связь бытия“ и „Отвяжись, я тебя умоляю“» (Шаховская З. А. В поисках Набокова. Отражения. М.: Книга, 1991. С. 254) — под общим загл. «Обращения», с датой: X.39 и подписью: «Вас. Шишков» (архив З. Шаховской в Библиотеке Конгресса США (Вашингтон), см.: Шраер М. Д. Набоков: Темы и вариации. СПб.: Академический проект, 2000. С. 220).

Современные записки. 1939. Кн. 69, с подписью: Василий Шишков. — Р&Р — Стихи 1979. Авторское примеч. в Р&Р, что ст-ние вкл. в сб. «На западе», ошибочно. Впоследствии Набоков объяснял:

Это стихотворение, опубликованное в журнале под псевдонимом «Василий Шишков», было написано с целью поймать в ловушку почтенного критика (Г. Адамович, Последние новости), который автоматически выражал недовольство по поводу всего, что я писал. Уловка удалась: в своем недельном отчете он с таким красноречивым энтузиазмом приветствовал появление «таинственного нового поэта», что я не мог удержаться от того, чтобы продлить шутку, описав мои встречи с несуществующим Шишковым в рассказе, в котором, среди прочего изюма, был критический разбор самого стихотворения и похвал Адамовича.

ср. вступ. статью к наст. изд., с. 33–35. Г. Адамович написал восторженную рецензию:

Кто такой Василий Шишков? Были ли уже где-нибудь стихи за его подписью? Не решаюсь утверждать с уверенностью, — но, кажется, имени этого видеть в печати не приходилось, а судя по стихотворению, помещенному в «Современных записках», запомниться должно было бы. В «Поэтах» Шишкова талантлива каждая строчка, каждое слово, убедителен широкий их напев, и всюду разбросаны те находки, тот неожиданный и верный эпитет, то неожиданное и сразу прельщающее повторение, которые никаким опытом заменить нельзя. <…> Не могу, к сожалению, привести всего прекрасного этого стихотворения, — по недостатку места, но еще раз спрошу, — кто это, Василий Шишков? Откуда он? Вполне возможно, что через год-два имя его будут знать все, кому дорога русская поэзия.