Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

Душа распадается на семь отдельных цветов.

И смерть не с косой, а скорее похожа на призму.

И если по радуге движемся – каждый сорваться готов.

И мост невесомый под нами трепещет, провиснув.

Когда семисвечник стоит о семи языках,

семью ли тенями тогда обладает молитва,

и если под нами река и дрожит, и сверкает, как бритва,

и музыки семиголовый младенец в руках –

спасет ли тогда от падения плач его чистый?

удержится ль шаткая досточка дольше на миг?

Иль, распадаясь, душа и единый утратит язык,

подобно ребенку, что вырос в семье атеиста?

Иль, распадаясь, душа исчезает, и лишь над рекой

ты радугу видишь, ты музыку слышишь слепую –

вчера отошедший, вчера отошедший тоскует,

но не по тебе ли, живущему с немоязыкой тоской?

Фарфоровая музыка раскроет

полупрозрачные, как пламя, лепестки,

и в мир пастушечий, без крови и тоски,

в поля, завороженные игрою

теней в траве, что ярки и легки, –

туда, в леса искусственного строя,

туда, где счастливые наши двойники,

как в перевернутом бинокле мы с тобою,

от нас, живущих копотью земною,

отделены стеклом и далеки, –

туда нас впустит музыка, в иное,

но бытие, в разумный век покоя,

что кровью изошел, что порван был в клочки,

что глиной стал, как станет все живое, –

но обожженной глиной – голубою

и белой глиной, чьи бесценны черепки.

Незаживающий повтор

лежит на всем, чего касаюсь

улыбкой-судорогой. Угол

полуопущенного рта –

вот край молчания, когда неслышный хор

подводит здание под купол,

кладя на губы тень перста.

Тогда с годами все трудней,

над каждым звуком задыхаясь,

дается слово. Но заменой –

раскрытье озера, ладонь,

к лицу приближенная. В ней

рисуют высохшею пеной,

рисуют холодом и льдом

никем не заселенный дом.

Все обращения в стихах текут, как дымы,

сквозь темные дома, и скверы, и мосты…

И то безлицее, то тютчевское «ты» –

не женщина, не друг, но слушатель незримый,

одно живое ухо пустоты.

О чем, неважно, говорить, но говоренье

стихов – лишь к одному обращено,

кто сердце есть вещей, и око, и окно,

кто, словно зеркало, свободен в проявленьи…

Он и дыханье примет, как пятно.

Во дни, когда стихам и странствовать и течь,

в те дни, когда стихов никто не спросит,

и в эти вечера – скорее бы их с плеч! –

когда едва слышна и обмелела речь,

лишь серебрится слабо… Как выносят

молчание две полости ушных?

Не море ли шумит, как в раковинах, в них?

И в эти дни, да и в иные дни

стихи живут как шум – то громче, то слабее.

Что нам до них? Касаются ль они

до нашей жизни, спрятанной в тени

иль явленной, как висельник на рее?

Какой размер раскачивает тело,

хлопочет в парусине грязно-белой?

Прекрасный? Да. Свободный? Да. Плывет

над фосфорической похлебкой океана

мерцающих созвездий хоровод,

чуть видимых сквозь пар, касающихся вод

ступнями легкими из света и тумана…

Настолько разве призраки бесплотны

или стихи, когда они свободны

ото всего, что в нас погибшего живет.

Вечен Бог, творящий праздник

даже смертию своей.

Умирает соучастник,

ученик его страстей.

Но цветами воздух полон!

Между стеблей заплетен

свет с веселым произволом,

с телом гибким и глаголом

жизнью связанных времен.

Людского хвороста вязанки. Мне пора

давным-давно с толпою примириться

и самому в себе толкаться и толпиться,

да и душа созрела для костра.

Но встретится лицо – не то, что лица.

Придвинется Лицо – что в озере утра

всех серебристых рыб влюбленная игра,

всех солнечных колес сверкающие спицы.

Тогда-то и себя увидишь, но вдвоем:

над озером струится светлый дом,

его зеркальный брат на круге зыбком замер…

Один во множестве и множество в одном –

два одиночества, две силы движут нами.

Меж небом в озере и в небе небесами

есть как бы человеческий проем.

Истерзанное истерией

лицо в потоке лиц

подобно рваному платку.

Глоток покою бы, обрывок певчих птиц,

и чтобы тихие струили

ладони – ручеек горячего песку!

Струя колючая песчинок –

на шею и на лоб,

на полусомкнутые веки…

Не говори: народ на улицах – но рынок!

но суховей и сахарный озноб.

Одно лицо, и то прозрачно, как в аптеке

прилавок с пузырьками.

Одно лицо, и то

сопровождаемое запахом лекарств –

одно живет Лицо, но рваными кусками,

но сыплется песком в бетонное ничто,

в нечеловеческую прорву государства!

Тесемки рубахи больничной

нездешней рукой теребя

на горле – увидишь себя