двусмысленный емлешь покой.
Покойнее, чем униженье
клеймом на подушке твоей, –
качание тысяч ветвей
над ямой головокруженья.
Скрип форточки. Звякнувший шприц
о столик стеклянных сестриц.
Безлюдней, чем в общих палатах,
вместилищах серых белья,
библейская роща твоя
и крики деревьев крылатых
о братстве лежащих рядком,
о сестринстве с красным крестом.
Добавь – с милосердием… В омут
с тупым ожиданьем гляди,
где листья кружимы. Кишат на груди
казенные черви тесемок.
И ржавые пятна сорочки твоей
земли замогильной больней.
Внутренне готовимся к зиме,
словно к смерти. Белая рубаха.
И чисты глаза – ни тени страха,
ни намека смутного в письме.
Глуше и теснее между нас
идет запечатанная почта,
и зима грядущая – не то, что
снегом расступается у глаз.
Внешнее – дыханья синий пар.
Но примет важнее ощутимых
беспредметность белизны в прожитых зимах,
мерзлых линий правильный кошмар.
Путник черен. Путь больнично-бел.
Рядом со своей синюшной тенью
человек не движется. Мгновенью
не перешагнуть положенный предел.
Счастлив ли он, столбик ледяной?
Счастье, что зима почти незрима!
Ни печати, ни трубы, ни серафима
над невообразимой белизной.
О, мои друзья! прозрачный лед
писем, запечатанных навечно, –
кто вас по зиме чистосердечно
теплыми губами перечтет?
Исподволь готовимся. А там –
ясные глаза и смотришь прямо.
Вот поземка. Вот лопата. Яма.
Рваная земля прильнула к сапогам.
Эта – из-под снега – чернота,
эта обнимающая ноги…
Слово распадается на слоги,
словно ком земли, заполнивший уста!
Декабрь 1972 – январь 1973
Бумага в руках напряглась.
Что пишут? Окажется, нечто.
Я словно бы умер, и всякая связь
как белая нить, бесконечна.
Кто пишет? Окажется – кто-то другой,
ныряя вослед за иголкой,
по тонкому воздуху чертит рукой
посланье разлуки недолгой.
Мы встретимся на перекрестке письма,
но как проницаема встреча!
Сквозь буквы сквозят голубые дома.
Гримасой ремонта асфальт изувечен.
Готических арок расставлены А,
романские n подворотен…
Что письмами было – теперь письмена,
чей звук пустотело-бесплотен.
Заштопает время чугунной иглой
зиявшие между словами
провалы – но словно бы дом нежилой
над нами трясет рукавами
пустыми. Балкон, накренившись, повис.
Под нами шевелится почва
от необратимого множества крыс,
шуршащих, как свежая почта.
Март 1973
Прекрасных столько слез проглочено впустую!
Я опускаю позолоченную цепь
с неласковых небес на землю, в мастерскую
разбившихся надежд и сломанных стрекоз.
Но боязно смотреть, как сыплются осколки
между тяжелых рук часовщика…
Последний летний дождь, нежданный и недолгий, –
а блики с мокрых щек до смерти не стереть!
Кто Хаос приведет в какой-нибудь порядок?
Чьи звенья памяти согласно зазвенят?
После дождя – хрустальный воздух радуг,
оптический обман безрадостных высот.
Декабрь 1972
Время в песочных часах герметично.
Странно, что пишем еще на стекле
летопись пыли и полубольничный
эпос о бледной золе.
Странно, что сами еще не настолько
пыль и шуршание горстки песка,
чтобы под нами не скрипнула койка,
чтоб не слетел с языка
странный вопрос наподобие птицы
(вспугнутый глаз, голубое перо):
точно ли время хранит очевидца,
как под секретом добро?
Точно ли заточены в одиночку
двух сообщающихся пузырей
рифмы любовные: строчка о строчку,
жизнь о другую… Осколки острей
предчувствия смерти. Историк с подругой,
с девой-событьем, с эпохой-женой,
полуобнявшись во мгле близорукой, –
подле окна за больничной стеной.
Боже! следить через окна больницы
(мокрый песок и заслежен и гол):
черный вопрос наподобие птицы,
черного дерева ствол.
То скученность, то скука – все тоска.
Что в одиночестве, что в толпах – все едино!
И если выпал звук – изменится ль картина
не мира даже – нашего мирка?
И если ты ушел, Бог ведает в какую
хотя бы сторону – не то чтобы страну, –
кто вспомнит о тебе, так бережно тоскуя,
как берег – по морскому дну?
Обитый пробкой Пруст мне вспомнился намедни,
искатель эха в области пустот,
последний рыцарь памяти последней –
резиновый фонарь он опустил под лед.
Подумать, как черно и холодно, куда
ни обратишь набухнувшие очи!
Чем движется песок в часах подводной ночи –
одной ли тьмой? одним ли хрустом льда?
Что стóит человек во прахе путешествий
пересыпаемый сквозь горловину сна –
не горсточки ль песка, зачерпнутой со дна
залива, обнажившегося в детстве?
Что стоит человек – течению времен
единая, струящаяся мера?
Согрета ли в руках запаянная сфера,
где памяти источник заключен?
И если так тепла – чьи пальцы согревали?
чьих – мутный оттиск на стекле? –
об этом помнил кто-то, но едва ли
я вспомню кто. И как бы ни назвали –
все именем чужим, все в спину, все вослед…
Февраль 1973
