стремится к заполнению. Места
тогда становятся пространствами. Космизм
имперского сознанья – как сарай,
где мы отброшены в довифлеемский мрак –
здесь мы. Здесь тоже мы, стада овцесобак –
то жалобное блеянье, то лай…
О сцены сельские, о контуры холма…
Вергилий звукоподражает – и звенят
свирель и проволока на звериный лад,
созвучно жалобны
Подлинна мука и ночь неподдельна.
Я не придумаю здесь ни звезды,
не обрету на прогулке бесцельной
лунных касаний следы.
В нижнюю жизнь погружаем, не вижу
кроме тропической наледи лет
сада иного, но этот – возвышен,
таяньем нежным согрет.
Слово настолько тепло, что на стеклах
шепот растет, раздвигая края
мутной промоины в окнах заволглых
индевью небытия.
И очертания рта проступают
сквозь омертвелые листья зимы…
С черным цветком на губах засыпают,
с чаяньем благостной тьмы.
Те ли холмы нам приснятся под снегом?
те же ль назавтра вернутся слова?
Все тяжелее над зимним ночлегом
дымов моих дерева.
Март 1973
Не пленяйся… (А слово-то, слово!
Что за твари в ловитве полей!)
Не пленяйся свободой ничьей,
ни чужой полнотою улова,
лишь о том, что душа не готова
в путь воздушный, о том пожалей.
Не пленяйся, но словно затвержен,
точно сам дословесно в плену,
повтори: проклинаю-прильну
к прутьям клетки! Заржавленный стержень –
повтори – чуть не с нежностью держим,
чуть не флейтой! Не дуну – вздохну.
Зашевелится снег на ладони,
точно внутренне одушевлен.
Что вдали? Раскрасневшийся гон.
Лай. Охотничий рог. Пар погони.
Кто за нами? Собаки ли? Кони? –
все не люди. Дыхание. Сон.
Не пленяйся прекрасной гоньбою,
рваным зайцем мелькая в кустах!
Ты не жертва – создатель, твой страх –
только снег, возмущенный тобою,
только флейты фригийского строя
проржавелый мороз на устах.
Только Слова желая – не славы,
не жалей о железах тюрьмы,
где язык примерзает шершавый
к раскаленной решетке зимы!
Март 1973
И, читатель мой, руки подставь!
Я не сверток с бельем передам,
но вручу бесполезное облачко дыма.
Нелегка эта ноша, хотя и пуста.
Невесомо, поэтому невыносимо
воздаянье душе по трудам.
Ты, пчела в граммофонных цветах,
мой читатель, душевную лень
источая как мед, удержи на минуту
между слипшихся пальцев, на сладких устах
пустоту и беспомощность, горечь и смуту
и чужих облаков пролетевшую тень.
Пеленая в лохмотья газет,
я даю тебе нечто живое, почти
наделенное если не речью, так памятью речи.
Это правда, взаимного опыта нет –
горек дым, а не опыт, и снимок не снят, а засвечен,
и мгновение смято в горсти.
Ты берешь не добро, но подобье горба
как-то взвалишь на плечи. Тяжел
новорожденный узел иных измерений.
Пошатнешься. Не бойся, что дело труба!
Дело – флейта, напротив, и дело мгновений,
чтобы ты без остатка вошел
в разрастание музыки стен.
Я даю тебе ветку сосны,
память ветки, вернее, – в осколке янтарном…
Ты ли жил, исчезая – работал, вертелся, пустел?
становился не воздухом – газом угарным,
за собою не зная вины.
Но малейшее из превращений – тайком
ты растешь, как тоннель, посреди
хищных линий Литейного, приподнимая
замусоленный сверток с куском
то ли облака, то ли смолы, то ли сонного края,
где янтарные в соснах повисли дожди,
где в морском шевеленьи песка
растворенные губы узнаю –
твои, мой читатель.
Март 1973
Помимо суеты, где ищут первообраз,
где формула души растворена во всем,
возможно ль жить, избрав иную область
помимо суеты – песка под колесом?
Вращением – следи – искривлены ступицы.
Все искажает скорость, но и с ней
ось неподвижна, сердце не струится,
и в листьях осени покой всего полней.
Всего полнее парки запустенья,
куда пустили нас, не выяснив родства
с болезным временем, когда пусты растенья,
когда растут пустынные слова.
Но келья – не ответ, и улица – не отклик,
и ничему душа при свете не равна,
помимо суеты – нестройных этих строк ли
отчетливых следов на мерзлой луже сна.
Возможно ль жить, не положив границы
меж холодом и хрупкой кожей рук?
Страдательная роль певца и очевидца –
озноб души распространять вокруг.
Кто вовлечен в игру – столбами соляными
застыли при обочине шоссе,
но кто промчался – исчезает в дыме
ступицей, искривленной в колесе.
Из этих двух не выбрать виновата,
когда я вижу: выбор совершен
помимо них, когда изменой брата,
как лихорадкой, воздух заражен.
1973
В тихом еле заметном позоре
ежедневного долженствованья
как бы нежился Кант, если б не жило плоское море
с плоским небом – две части коробочки-зданья?
В этом странноприимном дому
уподобился шкафу мой дух, уподобился шкафу
в двух кварталах от ратуши, с видом на склад и тюрьму,
с точным ходом часов или холодом точных метафор!
Что я должен? кому задолжал и когда?..
точно чайка вдоль серого пирса,
