Всеволод Рождественский - Стихотворения

Долго в жилах музыка бродила,
Поднимая темное вино…
Но, скажи мне, где всё это было,
Где всё это было, так давно?

Свет погас, и стали вы Розиной…
Дом в Севилье. Полная луна.
Звон гитары — рокот соловьиный —
Градом бьет в полотнище окна.

Жизни, счастья пылкая возможность!
Разве сердца удержать полет
В силах тщетная предосторожность,
Стариковской ревности расчет?

Доктор Бартоло в камзоле красном,
Иезуит в сутане, клевета,
Хитрая интрига — всё напрасно
Там, где сцена светом залита!

Опекун раздулся, точно слива,
Съехал набок докторский парик,
И уже влюбленный Альмавива
Вам к руке за нотами приник.

Вздохи скрипок, увертюра мая.
Как и полагалось пьесам встарь,
Фигаро встает, приподнимая
Разноцветный колдовской фонарь,

И гремит финал сквозь сумрак синий…
Снова снег. Ночных каналов дрожь,
В легком сердце болтовню Россини
По пустынным улицам несешь.

Льется, тает холодок счастливый,
Звезды и ясны, и далеки.
И стучат, стучат речитативы
В тронутые инеем виски.

Доброй ночи, милая Розина!
В мутном круге ширится луна.
Дом молчит. И в зареве камина
Сам Россини смотрит из окна.

Ты снова видишь Фландрию,
Канал, одетый в камень,
В сыром сентябрьском воздухе,
Огонь над очагом,
Сухие плиты дворика
С тюльпанными горшками,
Чепцы старух, склоненные
Над грядкой под окном.

Стоят в каналах лебеди,
Струятся глыбы моста,
Цветенье синих луковиц,
Пивной янтарный хмель,
И вторит шуму мельницы
Почтительно и просто
В коровьих колокольчиках
Болотная свирель.

Кончают вешать золото
Усталые менялы,
Крестьяне у гостиницы
Ведут вечерний пляс,
И в зреющие овощи,
В зеленые каналы
Ложится солнце, плоское,
Как вычищенный таз.

Река берет в извилины
Готические башни.
Домой плетется пьяница,
Судья надел колпак.
Фонарь ночного сторожа
Уходит в день вчерашний,
И слушают прохожие
Бессонницу собак.

Союз перины с библией!
Опара воскресенья!
Считают здесь внимательно
И любят не спеша,
А нищий в дверь дубовую
Колотит в исступлении,
Едва хлебнула дерзости
Продрогшая душа.

Уж, видно, невтерпеж ему
Бродягою усталым
В дожде и одиночестве
Скитаться день-деньской,
Что он, матрос Вест-Индии,
Над выцветшим каналом
Хлестнул купцов из ратуши
Треххвосткой площадной!

Вот сердце уже осторожно
С клюкою по камню идет,
Еще забываться возможно,
Но счастья замедлен полет.

Я пью его жадно, а солод
Уже остается на дне,
И ночью безжалостный холод
Всё чаще бежит по спине.

А то, что любил я когда-то, —
Весь милый, развеянный прах,—
Как пепел земного заката
В моих остывает руках.

Напрасной и страстною силой
Пронизаны наши сердца.
О песня! Как женщине милой,
Я верен тебе до конца!

Коль другой у ней в примете
Иль дороги разошлись,
Не грусти, пока на свете
Виноградный есть Тифлис.

В этот город незнакомый
Приезжаешь, как в родной,
В этом городе все дома
Поздней осенью сквозной.

На крутой горе Давида
В Ботаническом саду
Шашлыком коптят обиду,
Кахетинским льют беду.

Опираясь на перила,
Задыхаясь, как «муша»,
Воздух розовый и милый
Тянет допьяна душа.

Под платанами в киосках
Груши, персики, халва,—
Как нарзан в колючих блестках,
Ходит кругом голова.

Тоньше нет и нет прелестней
Стройной спутницы, пока
Такт отстукивает в песне
Деревяшка каблучка.

А в духанах льется пена,
Розы сыплются из рук,
Заплетаются колена
Переулков и пьянчуг.

И тебе на Авлабаре
Заблудиться не беда.
Вон в окне стрекочет тари,
Руку поднял тамада.

И, в малиновом стакане
Кончик уса обмочив,
Гости грянули заране
Свой приветственный мотив:

«Заходи сюда, прохожий!
Есть барашек! Есть вино!
Видишь, месяц краснорожий
Тоже лезет к нам в окно?

Пой и пей напропалую,
Коль зовет тебя Кавказ.
Пей за Грузию живую
В винограде женских глаз!

Если ты умел трудиться
На полях страны своей,
Песня на сердце ложится,
И теснее круг друзей!»

Целый день в лесистой щели,
У чинары под крылом,
Точит камешки Арагва
Перекатным кипятком,
И дрожит мой тонкостенный,
Глиной вымазанный дом.

Целый день ты бьешь, Арагва,
В сизых скалах снежный путь,
Точишь узкое ущелье,
Хочешь камни захлестнуть,
Катишь бойко год от году
Льдисто-пенистую круть.

Ты рождалась в пене снежной
У заоблачного льда,
Ты медведицей тяжелой
С кручи прыгала сюда,
Раздирая грудь о щебень,
Не смолкая никогда.

Был и я снегами молод,
Чист, как лед, и скор, как змей,
Разбивал и я о камень
Толщь зеленых хрусталей,
О, кипящая Арагва,—
Образ юности моей!

Будь же верной мне отныне
Сталью светлого клинка,
Донеси кипящим сердце,
Неуемное пока,
До каспийского, сухого,
Нефтеносного песка,

Чтобы там, в степи, теряя
Льдистой молодости пыл,
Размывая плоский берег,
Осаждая тучный ил,
Помнить снежный лоб Казбека
И узор его светил!

Воскресенье пахло снегом
И оттаявшею елкой.
Строго встал на косогоре
Желтый Павловский дворец.

Хорошо скрипели лыжи,
Круто падал холм пушистый,
Сразу дрогнувшее сердце
Захлестнуло холодком.

Льдистой пылью режет щеки,
Справа мостик, слева прорубь.
Снежный камень Камерона
Выскользнул из синевы.

Поворот и встречный берег.
Я перевожу дыханье.
«Сольвейг!» Тает это имя
Льдинкою на языке.

«Сольвейг, Сольвейг!» В карий омут
Опрокинуты созвездья.
По сосне скользнула белка,
Где-то ухнул паровоз.

Воскресенье пахло снегом,
Низкой комнатой и печью.
Не оно ль по половицам
В мягких валенках прошло?

Я люблю в углу прихожей
Просыхающие лыжи,
Шорох всыпанного чая,
Пар, летящий в потолок.

Я люблю на спинке кресла
Мягко вскинутые руки,
Уголек в зрачке янтарном,
Отсвет скользкого чулка.

Бьют часы. Синеют стекла.
Кот вытягивает спину.
Из руки скользнула книга,
В печке гаснет уголек.

Наклоняясь низко, Сольвейг
Говорит: «Спокойной ночи!»
На дворе мороз. В окошко
Смотрит русская луна.

Звездою ты входишь в глухое жилье,
Ирина — любимое имя мое!

О, карее солнце под взлетом ресниц!
Так звали монахинь и русских цариц,

Так, верно, когда-нибудь в строгом раю
Окликнут архангелы душу мою.

Я знаю, что в имени светлом твоем
Есть сходство с высоким лиловым цветком,

С богинею радуг и брызг дождевых
И шорохом сада на склонах ночных.

Ирина, Ирина! Сливая струи,
Поют, прерываясь, два медленных «И»,

И входит, рапирой пронзив забытье,
Мне в сердце высокое имя твое!