Вера Павлова - Стихотворения

Уставясь на твою бабочку, на твой цветок,
как проситель — на орден, на пуговицу, на сапог,
боясь посмотреть начальнику прямо в зрачки…
Просителю — чинов, денег, дачу у реки,
мне же, Господи, грех просить — у меня
цветок, бабочка, сама середина дня…

Твое присутствие во мне меня —
ет все вовне и все во мне меняет,
и мнится: манит соловей меня,
и тополя меня осеменяют,
и облака — не облака, — дымы
от тех костров, где прошлое сгорело
и, выгорев дотла, осталось цело,
и эти двое на скамейке — мы.

Положа ландыш на нотную бумагу,
расшифрую каденцию соловья.
Соловей — растение: он впитывает влагу
и цветет,
соловей да ландыш — одна семья.
А я? А я, в тисках алфавита —
а — я, а мне сам брат — не брат,
речью, как пуповиной, обвита
и задушена.
Дарвин, Дарвин, хочу назад!

В хор, на хоры, в хоровод хорала,
гладить гласом нимбов чешую,
забывать, что для спасенья мало,
что "Тебе поем" Тебе пою.
Путь нетруден — не проси награды,
путь недолог, как от до до ля,
от вина — обратно к винограду,
от креста — до лунного ноля.

Благословляю вас, леса
вокруг облезлой колокольни.
Лесами больше небеса,
чем колокольнею, довольны,
тем более довольны птицы.
Эх, вот бы, пересилив страх,
и славословить, и молиться
не на коленях — на лесах!..

А может быть, биенье наших тел
рождает звук, который нам не слышен,
но слышен там, на облаках и выше,
но слышен тем, кому уже не слышен
обычный звук… А может, Он хотел
проверить нас на слух: целы? без трещин?
А может быть, Он бьет мужчин о женщин
дл этого?

Ты сам себе лестница — ноги прочнее упри,
ползи лабиринтом желудка, по ребрам взбегай,
гортанью подброшен, смотри не сорвись с языка,
с ресниц не скатись, только путом на лбу проступай
и волосы рви. Ибо лестница коротка.

О самый музыкальный на этом свете народ,
чьи буквы так мало отличаются от нот,
что — справа налево — я их могла бы спеть
той четвертью крови, которой порою треть,
порой — половина, порою — из берегов —
носом ли, горлом… И расступается море веков
и водной траншеей идет ко мне Моисей
с Рахилью Григорьевной Лившиц, бабушкой Розой,
прамамой моей.

Духи и буквы. Последние — инициалы.
Всякое слово немного — аббревиатура.
Скажем, Х с В, где бы ни были, кажутся алыми,
в лампочках, с плохо спрятанной арматурой.
Я я читаю курсивом в любой гарнитуре,
в Ж угадаю Башмачкина любящий почерк.
Возле ГУЛАГа Голгофа — аббревиатура,
после ГУЛАГа любое тире — прочерк.

Если бы я знала морскую азбуку, я поняла бы,
о чем клен машет листьями

Если бы я знала азбуку глухонемых, я поняла бы,
о чем клен машет ветками

Если бы я знала азбуку Морзе, я поняла бы,
о чем долдонит соловей на ветке клена,
среди листьев

Если бы я все это поняла, я бы знала, зачем
нужна азбука Кирилла и Мефодия

Близости лунный мед…
Вот уж два года
лоно мое цветет,
но не дает плода.
Золото полных сот.
Сытых пчел свобода.
Вот: мед, он и есть плод,
когда столько меда.

Как нестерпимо жалит жалость
к себе! И плачешь на плече.
Мне столько музыки досталось,
что целый зал ушел ни с чем,
ушел несолоно хлебавши.
Плачь. Место есть на небесах
подле на поле боя павших
для захлебнувшихся в слезах.

Удержать и думать нечего,
только — приостановить:
утро дотянуть до вечера,
вечер за полночь продлить
и склониться к изголовию,
оставляя на потом
день — большое предисловие
к сказанному перед сном.

А книги, если что, поделим так:
тебе — нечетные, мне — четные страницы
из тех, что мы друг другу вслух читали,
и поцелуем прерванное чтенье
возобновлялось полчаса спустя.

Не солнечнострунная лира,
увитая гроздьями роз,
но медленный труд ювелира —
огранка непролитых слез.
Не ради лучистости взгляда,
но чтобы совсем не пропасть…
И царскою будет награда —
возможность выплакаться всласть.

Память, дырявый мешок,
стольких бессонниц напасть!
Было ли ей хорошо
в час, когда я началась, —
маме? Вознесся ли дух
в апофеозе тепла?
Я состояла из двух
клеток. Но третью была.

Зачатая за Полярным кругом,
выношенная полярной ночью
назло черным вьюгам,
рвущим дыханье в клочья,
я родилась в столице —
не к славе ее вожделея,
но чтобы на свет появиться
там, где немного светлее.

Попытка не пытка.
Не пытка вторая попытка.
А третья попытка
изрядно похожа на пытку.
Четвертая — пытка.
А пятая пытка — попытка
внушить своему палачу,
что попытка — не пытка.

Вспомнить тебя, а не твои фотографии,
вспомнить себя, а не свои дневники, —
нет никакой надежды. Дитя орфографии,
сколько себя помню, живу от руки.
Стоит поверить руке — и не веришь зрению,
только слуху. Смогу ли судьбу упросить
выправить согласованья, склоненья, спряженья,
хоть немного синтаксис упростить?

Март на школьном дворе — серебро.
Сентябрь в больничном парке — золото.
Перебираю свое добро.
Примеряю. Выгляжу молодо.
Бриллиант, изумруд, сапфир
чистой совести. К тихой старости
примеряюсь. И миру мир
возвращаю в целости и сохранности.

Века закроются как веки,
сомкнутся веки как века,
и реки слез, и крови реки
свои затопят берега.
Какой мучительный избыток!
Как непривычно воскресать!
Но небеса совьются в свиток,
а значит, есть на чем писать.

Приватная помойка у забора,
общественная свалка у реки…
Когда б вы знали, из какого сора
растут у нас в деревне сорняки!

четырехлетний когда рыбачишь
девятилетний когда читаешь
надцатилетний когда целуешь
двадцатилетний когда берешь
тридцатилетний когда плачешь
сорокалетний когда ликуешь
пятидесятидевятилетний когда засыпаешь
четырехлетний когда уснешь

Мне больше нравятся стихи,
не разматывающиеся, как клубок,
но наматывающиеся, как спининг,
когда клюнет, и с каждым оборотом
ощутимей, какая она большая,
и вот она показывается над водой,
огромная,
и рвет леску.

Поговорив на неродном,
как славно помолчать на родненьком!
Сварила рис со словарем.
Сходила в церковь с разговорником.

Нежности барщина.
Страсти оброк.
Барин суров,
молчалив,
одинок.

Любишь книги и женщин,
и книги больше, чем женщин.
Я женщина больше, чем книга.
Повсюду твои закладки,
твои на полях пометки.
Раскрой меня посередке,
перечти любимое место.

Дудочка и подростковая прыть.
Уголь и жало.
Муза, о чем мне с тобой говорить?
Ты не рожала.

Никто не ждет. Никто не гонится.
Не подгоняет. Не зовет.
Смерть — просто средство от бессонницы,
бессонница наоборот.

погасить долги
застеклить картины
наточить коньки
настроить пианино

Ошиблась, словно дверью, временем —
октябрь! — июльская жара,
и травы исходили семенем
на сброшенные свитера,
и под рубашкою распахнутой
струился родниковый пот,
и верилось: в душе распаханной
озимая любовь взойдет.

Покидая пределы земли,
примеряя неба обновы,
умолять, чтобы всё сожгли —
рукописи, дневники, письма —
как одежду чумного.

Ты филолог, я логофил.
Мне страшна твоя потебня.
Можешь по составу чернил
воскресить из мертвых меня?
Для чего в тетради простой
прописи выводит рука,
если из любой запятой
не выводится ДНК?

а этот стишок
записывать не буду
оставлю себе
Raron