Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

Удаляется берег зеленый.

Отдаляясь, становится синим.

Скоро вовсе мы землю покинем –

станет облаком берег, волшебным стеклом небосклона.

С каждым взмахом весла все он легче, все чище,

лишь собора пятно золотое

вслед нам весело катится – то высоко над водою,

то устанет и счастия ищет,

среди волн на осколки дробится…

Удаляется берег, и лодка неровно кренится,

так что солнце то всходит, то в море ныряет обратно,

так что вспыхнут повсюду мгновенного пламени пятна,

разноцветные брызги и радуга возле весла –

если жизнь и зеленой и синей была!

Перед тем, как войдет в отраженье свое и растает,

плоскость влажно-блестящая воздух морской отражает,

на весле вознесенном дрожит переломленный свет,

отрываются капли от края…

Вот и жизнь исчезает, лишь дымка ее золотая

вьется, вьется вослед.

Над запрокинутым лицом

живая ива льется

со дна небесного колодца,

охваченного огненным кольцом.

Я вижу: зрение обняв

сверкающей короной,

с вершины льется свет вечнозеленый,

со дна текут лучи глубоких трав.

Во дворе с журавлями горит неусыпная ночь.

Сыплет снег, и осыпанный корью

спит ребенок, но, мордочку хворью

прогоняя из комнаты прочь,

лапы хвойные машут, и тени хвои

меховые – на белых обоях,

карта Севера – стены твои,

детство жара, крыло журавлиного зноя!

Экологический Тютчев, и чистая роща, и гром!

Перелистну – и замолкну в июле по старому стилю:

бывшей природы кафтан почерневшим расшит серебром,

плещет серебряный ключ.

Наклонились и – ветви раздвинули – пили

влагу высокую с цинковой примесью туч,

с тысячью колокольцев.

Где родники и худые узлы богомольцев?

Странно – куда исчезают источники жажды?

Вижу сломанный трактор, и воздух над полем горюч

дважды отравленный – и оживающий дважды.

Все – невозможно. Даже возможное – пыль.

Нелюбопытные путники с пеньем слепым

катят печальное медленное колесо,

или мучнистое, с тысячелетним налетом

пуха и одури, поворотилось лицо…

Бывшие летчики молча смешались с народом,

пьют на углах, на мгновенье легчая.

Пыль поднимается – праздничная, золотая,

пыль драгоценная!

Нет ничего не сказанного. Нет –

сказал я – ничего.

Буддист с автоматическим оружьем

выходит из лесу. Лицо его черно,

а череп желтым светом окружен.

– Смотри, здесь ничего! – Я не хочу смотреть:

у памяти, чья карта полустерта,

есть собственный индокитай

с камбоджей смерти.

Холодное зеркало шили подруги.

Холодное, круглое, в раме железной –

но там не жених отражался небесный,

а иглы навстречу друг другу летели…

Гадания ваши давно бесполезны!

Раскрытые двери. Разъятые руки.

И круглое зеркало в раме железной –

само для себя рукоделье.

Их трое, но кто разбирает их облик?

Гадателю – Грации, явственно – Парки.

О странная оптика! Отблеск неяркий –

и вкопанной радуги узкие ноги.

Каплющий деготь. Ведро на тележной оси,

бряк да бряк.

Сбоку собака трусит – у нее про дорогу спроси.

Облако сзади – и за горизонтом – овраг.

Кажется, всю-то я жизнь колесил по степям

(не эту – но ту,

память которой – как белым затянутый шрам,

как пересохшие губы и горечь во рту).

Едем. Обвислые вожжи. Косящее дышло. Хомут.

Плюх да плюх.

Что-то от жизни – какая мне выдалась тут:

смертная скука стеснила и сердце и дух.

В душном шинке навалюсь на неструганый стол

грудью, плечом.

Взвизгнет щенок, оторвется от стойки хохол,

муха скользнет по губам… Говорилось? о чем?

разве я помню теперь, в этой жизни? Скорее, молчал.

Кнут да хвост.

Сбоку собака – спросить у нее, по ночам –

у шершавого сена, у колких негреющих звезд.

Как безъязыко томленье и нынче в ночи!

И ни к кому

не обращаясь – в пространство – пространству: Молчи!

Видно, в дороге и помер. Как теплую свечку приму.

О, человечья фигурка из воска – судьба.

Палец. Игла.

Жизнь обращается в символ, в подобье столба.

Лошадь привязана. Рядом собака легла.

Полигоны отчаянья и озарения,

полуграмотные правдоискатели

(палец на тексте),

встретимся – и обязательно

в эвакуации, в море гражданского населения, –

два свидетеля бедствий.

Я не бредил.

Я в полноте сознанья своего

сначала не увидел,

но ощутил: четыре дня пути

и голода чужое существо.

Шоссе – в направлении Пскова.

У обочины, возле дренажной канавы,

я вижу отчетливо нас:

капли эвакопотока людского,

капли пота на лбу, или брызги великой державы,

мы – свидетели бегства,

и смертные наши тела

меньше наших расширенных глаз.

Да, я знал его перед войною.

С вечной Библией и деревянной гримасой,

с проповедью косноязычной

в ожиданьи Судного Часа,

он казался нелепым и скучным.

Но столкнула судьба –

словно зренье вернулось двойное.

– Мы глаза, – он сказал, – не свои:

нами смотрит любовь на страданье земное…

Я сидел на грязной земле.

Я шептал – не ему –