Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

Я бы хотел умереть за чтеньем Писанья,

не отрывая глаза от возлюбленных братьев,

не обращая сознанье к тому, что казалось любимым,

от чего не могу отказаться.

Я бы хотел умереть, зная, что я умираю

смертью свободной, ничем не навязанной смертью.

Да не коснется дыханья металл, ни рука человека,

ни чревоточи́вая сила болезни.

Лучше всего, если утром (начало шестого)

ранней весною (сегодня двенадцатое мая),

две несказанные вести сегодня со мною,

одна из них – самоубийство.

Ветер, какого не знали давно в Ленинграде.

Ветер, когтящий портреты, и крыши, и стекла.

Я бы хотел умереть за чтеньем Писанья

утром, когда не погашена лампа.

Как же их не любить и не стлаться во прахе

перед ними – дрожащими? И ни одной

неизгаженной жизни, судьбы недвойной,

но – предательства, мании, страхи.

Как же их ненавидеть? они говорят

на твоем языке и в молчаньи Твоем.

С человеком несказанным, с общим нулем,

как сообщники, смотрим и не узнаем,

ловим и не поймать ускользающий взгляд.

Как не пасть на колени: прости! Пеленою

застлан свет электрический, сумрак дневной.

Слезы трудно слезами назвать, если нет ни одной

неоплаканной жизни! И даже весной

все нездешнее здесь, даровое.

Что за полет невозможности жить!

Что за восторг, исторгаемый из

обреченного тела!

Они всегда риторичны,

они безосновны

и в гости пустые зовут

или в гости пустые приходят

и приводят подруг.

Эти бабочки хаоса,

плотяные смертельные музы

на плечо пиджака опускаются,

музицируют арфами ворса,

шерстью поющей…

Получается музычка.

Позднедворовый концерт.

Утроится жалость –

и утром, в любовном союзе,

продолжаешь лежать,

обнимая

ветхие крылья

Тонко с бритвой бумажной и шелестно жить!

Я жалею о каждой минуте, отрезанной доле,

я на улице плачу железной,

на улице долгой,

в доме эроса и алкоголя.

Родовое начало – во чреве цветок нутряной –

распускается в меру ветшания плоти.

Семя льется – вливается в лоно,

и женщина – дерево скорби –

раскрывает объятья тому, что за мной.

Эта мгла, рассеченная вживе, – ожившая дверь

в бесконечную улицу с цепью срединной

световых виноградин и слезных…

Цепочка вживается в грудь

полуэллипсом, образом звездной хребтины.

Эта мгла, раздвигаясь, объемлет, но в ней наслаждение, в ней!

Я ко рту прижимаю огромное облако ваты,

обесцвеченным голосом воя

от жалости и униженья.

Но женщина – лезвие света – сиянием лунным объята.

К ним – какое сочувствие? К нам –

ну какое, скажи, снисхожденье!

Нимбы над головами, несомые каждым,

их тяжесть, какая растет от рожденья,

нимбы над головами,

не сами, – но омуты неба,

всасывающие нас.

Если так, то случилось не с нами, о чем

говорили: «Моя это жизнь до скончанья,

только моя и ничья

больше». Нимбы над головами,

Их чугунное перемещенье

и удары в затылок

Хиромант, угадавший войну

из ладоней, где линии жизни

пресеклись посредине, –

о, я помню о нем, прилипая к окну!

Подо мною круги световые повисли –

над макушками трех алкашей

и мента, говорящего с ними.

Это видно и больно.

Только под ноги можно смотреть, не рискуя

натолкнуться на лица, покрытые марлей

или тряпкой рогожной, –

только под ноги, падая в пыль золотую…

Да и то невозможно.

Какая злая связывает связь

любимого и любящего. Всюду

я вижу подворотни и проходы

и внутренние нижние дворы

Здесь не живут любимые. И здесь

живут любившие и любящие. Больше

здесь никого и не жило. Повсюду

клеймо чужой спины и клейкий дух,

оставленный от прежних поколений.

Молите Господа об умиравших здесь!

Я – что я вижу? да что и другие.

Мы надежду наверное соорудим –

брачный шалаш для Иакова и Рахили,

дом размаха московского, праздничный в дым.

Что же в дыму я увижу? в чаду? – не рожденье ль из пара?