Поэт
Тут, на углу, в кафе нескромном,
Чуть седоватый, чуть хмельной,
Цилиндр надвинув, в позе томной,
Всю ночь сидит поэт земной.
Друзей меняют проститутки,
Вино меняется в стекле.
Он смотрит, неизменно чуткий
Ко всем явленьям на земле.
Старуха жизнь, играя в жмурки,
Показывает вновь и вновь
В вине сверкающем окурки
И в твари проданной любовь!
Он смотрит с доброю усмешкой
На простенькие чудеса…
А там Медведица, тележкой
Гремя, ползет на небеса.
Ты откуда же, откуда
Прилетаешь, Вихревик,
В туче свиста, гула, гуда
Обнажая дикий лик?
Дева с юношей гуляла,
Взявшись за руку спроста.
Ты сверкнул — и небывало
Их смыкаются уста.
Голубь с белой голубицей
Реял в тихой синеве.
Ты взглянул — и птица с птицей
Бьются трепетно в траве.
Плавал облак над землею.
Вдруг он с нею, темно-ал,
Скручен молоньей тугою —
Ты вдали захохотал.
Две звезды во тьму летели,
Ты нагрянул — и, взвихрясь,
В огневом едином хмеле
Жизнь их звездная слилась.
Вихревик мой светлый, дикий!
Ведь тебе моя весна,
Как разливу берег тихий,
Беззаветно отдана.
Жги и лютуй без пощады:
В пепел тело обрати,
Душу в мире сквозь преграды,
Сквозь пределы размети!
Сказка старая: рыбак
Полюбил наяду.
Был силач он и простак
И рыбачил смладу.
А она в глуби морской
Жемчуга, кораллы
Собирала в свой покой
Под седые скалы.
Так бы все и шло всегда,
Да случились бури,
С моря темная вода
Встала до лазури.
И наяду под скалу
Выбросило валом,
Где рыбак дрожал в углу
На челне удалом.
Бури спрятались на дно,
А любовь осталась.
Сердце — всем оно дано —
У наяды сжалось.
День прошел, а может, три,
Поцелуи крепнут.
Звезды в небе до зари
Перед страстью слепнут.
В берега стучит челнок.
Камни пена лижет,
Белый движется песок,
Время крылья движет.
Сказка старая: рыбак
Разлюбил наяду.
Только хлынет с моря мрак,
Нет с душою сладу.
Только солнце на восток,
Берег песней стонет:
«Унесет меня челнок,
Ветер не догонит».
«Уплывай, рыбак, домой,
Милый, милый, милый!
Поплыву я за кормой
До последней силы.
Во глубинах тишина,
Голубые дали.
Смерть морская всем одна —
Без людской печали…»
Сказка старая: рыбак
Тридцать лет рыбачит,
И о ком — забыл, простак, —
В бурю море плачет.
Всю ночь мне снился необычный —
О, про тебя ли — этот сон:
Гудят леса, взлетает зычно
Рогов призывных вопль и стон.
Разгоряченный кровью дикой,
Мой конь несет меня сквозь лес,
Но я, охотник, я, владыка,
И нем и бледен, как мертвец.
Там, в сонной дали перелесков,
Где жизнь звериная дрожит
Под тайной волей звездных блесков, —
Подранок ласковый бежит.
Ее я ранил, лань лесную,
Но я убить ее не мог!
Всю душу, от убийств хмельную,
Туманный взор ее ожег.
Она, дрожа, остановилась
И даже ближе подошла.
А под коленом кровь струилась,
А очи застилала мгла.
И я, охотник, я, владыка,
Коня в смятенье обратил
Перед огнем любви великой,
Который зверя озарил.
Трубят рога, конец охоте,
Мой конь несет меня в лесу.
Ликуют псы. Но, как в дремоте,
Я в тихую гляжу красу.
Домчал к привалу конь вспененный,
И слухом, глохнущим в стрельбе,
Вокруг я слышу гул смущенный:
«Тут девушка пришла к тебе».
И вижу я: остановилась
И даже ближе подошла,
А под коленом кровь струилась,
А очи застилала мгла.
И тихо руку протянула
И молвила: «Твоя раба».
Я знал: единственного дула
Так пуля подстрелить могла.
Я крикнул: «Вихорь!» Пес из своры
Ко мне, любимый, прибежал,
И с шеи пса рукой нескорой
Я цепь серебряную снял.
И ей, рабыне богоданной,
У раны пламенной сцепил,
Чтоб знак неволи долгожданной
Навеки памятен ей был.
«Узнай меня, — я молвил тихо, —
Иди за мной!» — воскликнул я.
И, как лесная повилика,
Поникла пленница моя.
Так снилось мне. Но эти брови,
Свободные твои глаза
Ужель такой хотят любови,
Какой траву гнетет гроза?
На нежном звере цепь сцепилась.
Но гордые — твои черты.
Ужели ты во сне мне снилась?
Ужели снилася не ты?
«Я днем люблю какую-то дикарку…»
Я днем люблю какую-то дикарку
С дрожащим и несытым ртом,
С зубами дикими и кровью жаркой,
С покатым и широким лбом.
И днем мне кажется, что с нею, пьяной,
Я об руку всю жизнь пройду
Дорóгою, всегда от солнца рдяной,
В живом, как зарево, бреду.
Но вечером, когда на миг смолкает
В людском звериное, а тьма
Еще неслышимо вокруг летает,
Уходит ярость от меня сама.
Я нахожу в себе такие струны,
Какие в ангелах и детворе
Почти божественно и юно
Поют на утренней заре.
Тебя я вечером люблю. В сиянье
Твоих забывчивых и черных глаз,
Где вспыхивает вдруг страданье,
Где гневный загорается алмаз.
И, выгнутых искусством поколении,
Люблю тоску твоих бровей
И у ресниц замученные тени
Неведомых тебе страстей.
Глаза лукавы и приветливы,
И щеки под платком белы,
И в белом вся. Но оком сметливым
Я вижу дочь любимой мглы.
Ведь полногуба ты. И ведомо,
Как будешь цельно приникать,
Под молодецкою победою
Задумываться и вздымать.
Ведь грудь твоя блястую скована,
Как будто на войну летит,
И, знамо, ждет, кому даровано
Серебряный отринуть щит.
Ведь с малых лет блаженной ликвою
Твоя душа опалена,
И под застенчивой улыбкою
Ты богу ярому верна.
Мне речь твоя, протяжно-томная,
И непонятна и нова,
Как будто звуки все любовные
И ласковые все слова.
Моя, моя, в веках стремительных,
Ты, облеченная во свет!
В очах хранящая томительных
Первоначальной тьмы завет:
Окутываясь мглой пречистою,
Живого мира колыбель
Качай, кружи, стреми неистово,
В родимый возвращаясь хмель!
Опять мне снился этот город,
И башенки, и купола.
И был безудержно я молод,
А ты такой, как есть, была.
С косой, раскинутой, как ночи
Раскинуто вверху крыло,
Что даже звездам вечным очи
Закрыть бы тьмой своей могло.
С руками лебединой шеи
Белей, нежнее и стройней,
И с поступью летуньи-феи
Или заоблачных теней.
Я под окном печальной кельи
В улыбке огневой стоял
И страсти первое похмелье,
Как первый поцелуй, вдыхал.
Вставало солнце, и деревья
Дрожали вешнею листвой,
А сила солнечная, девья,
Все узывала в трепет свой.
Уж ты не раз мне прошептала:
«Прощай, нежданный! Уходи», —
И строгою такою стала,
Как у иконы на груди,
Когда в молитве жемчуг ризы
Лобзаешь с детской верой ты,
А голубь ласковый и сизый
Благословляет с высоты.
Но локон длинный, локон темный,
Спускающийся из окна,
Я целовал — и чаше томной,
Вину весны, не ведал дна.
Уж соловьи встречали утро,
И пели снова купола,
А ты с улыбкой тайномудрой
И не пускала, и гнала…
Я просыпался — ночь, лампада,
Тоска последнего письма:
«Я ухожу — прощай, не надо! —
Пока могу уйти сама».
