Черница
Опять мне снился этот город,
И башенки, и купола.
И был безудержно я молод,
А ты такой, как есть, была.
С косой, раскинутой, как ночи
Раскинуто вверху крыло,
Что даже звездам вечным очи
Закрыть бы тьмой своей могло.
С руками лебединой шеи
Белей, нежнее и стройней,
И с поступью летуньи-феи
Или заоблачных теней.
Я под окном печальной кельи
В улыбке огневой стоял
И страсти первое похмелье,
Как первый поцелуй, вдыхал.
Вставало солнце, и деревья
Дрожали вешнею листвой,
А сила солнечная, девья,
Все узывала в трепет свой.
Уж ты не раз мне прошептала:
«Прощай, нежданный! Уходи», —
И строгою такою стала,
Как у иконы на груди,
Когда в молитве жемчуг ризы
Лобзаешь с детской верой ты,
А голубь ласковый и сизый
Благословляет с высоты.
Но локон длинный, локон темный,
Спускающийся из окна,
Я целовал — и чаше томной,
Вину весны, не ведал дна.
Уж соловьи встречали утро,
И пели снова купола,
А ты с улыбкой тайномудрой
И не пускала, и гнала…
Я просыпался — ночь, лампада,
Тоска последнего письма:
«Я ухожу — прощай, не надо! —
Пока могу уйти сама».
Я итальянка… Не забыла я
Отчизну теплую свою.
Поет шарманка заунывная,
И я без устали пою.
Криклив мой голос, и надорван он,
А в песне жалкая мольба,
Как будто жадным черным вороном
Моя заклевана судьба.
Желтó лицо, и веки тянутся
Печальные глаза закрыть.
Ведь если с родиной расстанутся,
Не могут люди долго жить.
С собой дочурку загорелую
Плясать под пенье привезла.
Зима своей метелью белою
Без жалости ее смела.
Да и сама я дни унылые
Докоротаю как-нибудь,
И лишней взгорбится могилою
Чужой земли немая грудь.
«Воску щедро натоплю,
Гляну, вспомню и пролью.
Сердце правду скажет мне,
Воск покажет на стене.
Коль остынет островком,
Жить у моря с рыбаком.
Коли выльется конем,
С милым кочевать на нем.
Коли выну птицу я,
Улетит судьба моя».
Воску щедро натопив,
Смотрит в воду на разлив.
Счастье вынула свое:
Остров, конь и птица — всё!
Как же так? Судьба молчит.
Бабка с печки говорит:
«Будет рыбарь и ездок —
Воля сердца не порок.
Будешь птицей ты сама —
Жизнь на свете не тюрьма».
Я в вёдро родилась — любите, люди,
Меня, весеннюю меня.
Я знаю сказку о веселом чуде,
О стрелке солнечного дня.
В клубочек маленький свернувшись юрко,
Под снегом беленьким — вот так:
Как будто беличьей накрывшись шкуркой,
Дремала я в печальных снах.
Меня баюкали — «Бай-бай!» — метели,
И вьюги пели: «Баю-бай!»
А где-то птицы вешние летели
Из дальних стран в родимый край.
И вдруг я чувствую: чуть-чуть кольнуло
В сердечко, будто бы иглой,
И что-то тоненькое проблеснуло.
«Ты что?» — «Я лучик золотой».
«Чего ж ты колешься так очень больно?»
«А ты не спи, когда весна!»
Слезинки брызнули из глаз невольно:
Ведь не поймешь всего со сна!
В слезинках ясных вся земля сияет,
И шкурки нет на мне как нет,
И всюду шкурка беленькая тает,
И яркий, яркий льется свет.
«Весна, весна! Так вот она какая!» —
Вскричала я — и родилась.
И вот, очей весенних не смыкая,
Я с вами, люди, понеслась.
Ночевал ушкуйник в заозерье,
Натыкал на остры стрелы перья.
Полонянка на песке лежала,
Под жгутами язвы ныли ало.
Под бровями голубели тучи,
Над лицом туман стоял плакучий.
«Уж скорей кончай меня, ушкуйник,
Будь убивец, будь ты поцелуйник!»
За осокой звонко звякнут стрелы,
Дерганет дергач из дали белой,
И опять лишь слезы да проклятья:
«Далеко ж вы, милы мать и братья!»
Проходил монах на богомолье
Во скиты, в дремучее раздолье.
«Уж пойдем, красавица, со мною
В свет Ерусалим под тьмой лесною!
Ты бросай, ушкуйник, стрелы, перья,
Чай, замков-то нет над райской дверью
Тут возрадовалась полонянка.
Загрустил ушкуйник спозаранка:
«Рано б ву клеть силам необорным,
Всё ж пойду с тобою, спасом черным»
И пошли ушкуйник да девица
За монахом, как за птицей птица.
Солнце к утру всходит в тучах сизых,
Будто образ светлый в древних ризах
Как и стал ушкуйник тосковати:
«Погубил тебя я, воля-мати!»
Ухватил рукою сук дубовый:
«Вот Ерусалим монаху новый!»
Стукнул бой лесам на поруганье,
Пал ушкуйник — божье наказанье!
Залилась слезами свет девица,
Как новорожденная вдовица.
«Уж пойдем, красавица, со мною,
Утешись утехой неземною!»
И с пути святого не свернули,
Только очи злобой сверканули.
Проходили лесом, высью, логом,
Оба одаль и в молчанье строгом.
Пробирались гатью по низине,
И завяз монах по грудь в трясине.
Уж и как вдова захохотала:
Толканула ладно — видно, мало!
«Вот теперь ты, миленький, по плечи,
Скоро облик спрячешь человечий.
Уж тогда вернусь к нему стрелою
Да наплачусь всласть над долей злою!
Сват земли беспечный —
А погост в лесу —
У косящей вечно
Попросил косу.
Дело летом было.
Месяц плыл изок.
Вкруг любой могилы
Сенокос высок.
Выкосил опушки —
Выросли грибы.
Поутру старушки
Не идут в гробы.
Первая — зеленых
Всех поганок мать, —
Мало слов мудреных,
Чтоб ее назвать.
А вторая — белых
С голубой ногой.
Третья — желтотелых
С синей головой.
Нет им всем названья.
А пожить хотят!
Всякие даянья
Косарю сулят.
Хочешь бабью челюсть
Или череп чей?
Ведь работа — прелесть! —
Токарей-червей.
Или позумента
Краюшек какой?
Мертвый локон с лентой
Или зуб сухой?
Соблазнился косарь
И пустил пожить:
Видно, сердце просырь
Принялась мягчить!
Начала сначала
Первая житье.
Все зеленым стало
От грибов ее.
Вдруг заголубело,
Зажелтело вдруг.
Сердце обомлело,
Придавил испуг.
Весь грибьем поганым
Зарастет погост!
Что же с божьим станом
Деет этот рост?
Пуще лихоманки
Косаря трясет.
Стал косить поганки —
Их еще растет.
По крестам могильным,
По немым буграм,
По тропинкам пыльным,
По живым стволам.
Бело-голубое,
С желтизною синь, —
Распростись с судьбою!
Тут всему аминь!
Рухнул косарь наземь.
Охнуть не дала,
Как единым разом
Погань обросла.
Скрылась человечья
Старая краса.
Только у заплечья
Высится коса.
Пляшут три старухи
По грибам своим.
Нету обирухи
Ни грибью, ни им.
Та, что косит вечно,
Тихо подошла
И с улыбкой вечной
Косу унесла.
