(Пер. Н.Джин)
СОН — РАЗГОВОР С ПОКОЙНИКОМ
Спокойно: и раньше тебе объявлялся я ночью во сне,
Нарушенном вскриком внезапным твоим в тишине.
Меня уже нет. Я ушёл. Ты осталась стоять, как вопрос.
А в комнате было темно. И по коже — мороз.
Я снова привижусь тебе среди пустоты.
С рукою простёртой, с мольбой об объятьи, но ты
Не сможешь понять, что «На береге этом» не мы
Играем на лютне. И ей не подпеть, ибо все тут немы.
Я правду сказал говоря: Небытье — это хуже, чем ад.
В опущенный занавес сцены пустой упирается взгляд.
В раскрытой ладони издохла в агонии муха.
Но хуже — что нет Небытья ни в помине, ни в духе…
Молчанье одно. Ни души. Ни руки. И живёт
Один только Тот, Кто, хихикая, чешет живот.
И вряд ли резонно молиться: не то чтобы в ус
Не станет Он дуть, — Он, как все, малодушен и трус.
Смотри: я — как было — один. И свободен тут — можно сказать.
Отдам свою смерть за привычную жизнь и кровать.
Повтор — не увечье, не зло. И не бойся клише.
О, если б один только Дьявол, — но стыд лишь в душе…
Глупец я — откладывал время всегда на потом.
Глупица ты — клала монету всё время ребром.
Покуда о встрече на береге этом мечтаешь и ты, —
Я буду дивиться живучести глупости и ерунды.
Ешё. Вот последний совет. Ты просила сама.
Попроще живи. Без капризов чувств и ума.
При слове «Прощай!» поглубже слезу проглоти.
И песню сложи ещё на колыбельный мотив.
Сложи её сыну неявленному, по пескам
Незримой пустыни бредущему к берегам
Потерянных вод — и потом перестань говорить,
Что нет, между смертью и жизнью не тянется нить.
(Пер. Н. Джин)
КОМПРОМИСС
(Песня на два голоса)
Всё забудь.
И отринь. И забудь.
Всё. Особенно плоть.
Чтоб ни слуха, ни духа.
Ничуть, —
ни слова их, ни путь,
ни их боги тем более — н? твои.
Всё забудь.
Всё своё утаи.
Всё забудь.
Что мне их «накопить» и «купить»?
«Дорожает пожрать и попить!»
«Дай!» — бабёнке под юбку (она
не упорствует: «на»)…
Быт сильнее любви.
Карой свыше не назови
очевидное: ближе
то, что ниже.
Ниже пояса. Или травы.
Ныне, в возрасте тридцати,
обязуюсь быть тише воды,
в ноги сильных мира сего
падать, более ничего
не иметь с нищетой босяка, —
тем, что кормится воздухом сквозняка.
Обязуюсь утешить родных,
как дитя, пребывая при них.
Чем не скука (не сука) в законе?
Точка. Без вопросительной вони.
Не люблю ни тоски, ни мозги
не люблю, не люблю мелюзги,
слёз, а также дорог, где ни зги, —
совершая одну из карьер
человеческих: с места — в карьер.
(Пер. Вл. Гандельсман)
Аккорд.
Но не лихой. Глухой.
Дни начинаются, уходят
с кивком ленивым головы и с вроде
в себя же обращённым взглядом.
Поскольку глаз, лишившийся отрады
увидеть целое, предпочитает отступать.
Ступая, отмеряешь в шаг? почвы пядь опять,
и машинально, ни с того и ни с сего,
шальные и безадресные мысли
захламливают головы твоей совок.
Есть среди них и те, что прежде грызли
тебя, пока в конце концов они
не стали вдруг иголочно точны
и перестали быть источником хлопот.
Вот подметальщик твоего двора,
а вот его метлы неспешный ход —
и нарастающий в совке обычный хлам:
бычки, осколки битого стекла
и голуби убитые вчера.
Или вот эти уходящие колонны
из проигравших бой солдат;
и цвет мундиров — монотонно
серый — на фоне пляжа зимнего; и взгляд
легко догадывается: уже давно
заброшено пространство это и сдано
тоске, проросшей тишиной и немотой,
смиреньем с несложившейся судьбой
и с тем, что реже, неохотнее прибой
на серый пляж несёт уставшую волну,
ещё одну, шипящую сквозь пену:
«Уже почти конец… Уймись: не бейся в стену…»
Но всё-таки такое лучше, лучше,
гораздо лучше истерии изменений.
Такое лучше,
ибо меньше мучит,
чем истерия ожидания, сомнений,
надежд, переложения сегодняшнего груза
на плечи завтрашнего дня,
конфуза,
которого потом не избежать,
поскольку будущее любит лгать.
Такое лучше, чем визжать и бить в ладоши,
высматривая дали в небесах:
они, как горизонт, — увы и ах, —
к твоей приплюснуты спалённой солнцем роже.
Такое лучше также простиранья рук
в прошении извечном, чтобы вдруг,
без упреждения, негаданно-нежданно,
с небес посыпалась земной любови манна.
В конечном счете, всяческого дела
важнее, лучше
открыванье глаза;
как всё кругом, и он достиг предела
переживания стыда;
ни разу
не убоится он отныне, что злодей
проткнёт и выколет его, что из людей
хотя б один заставит обронить
слезинку или схоронить
её за веками… Итак, такое — лучше,
поскольку мертвецом тебе при случае
возможно притвориться;
из сосуда,
налитого пульсирующей болью,
ты сможешь превратиться в груду
гранита серого, которую ты волен
вообразить как статую в бесцветном поле,
как памятник себе, —
и никакие голоса
уже не вынудят тебя скосить глаза.
(Пер. Н. Джин)
Минувшей ночью мне приснился русский фильм
о дачной жизни в девятнадцатом столетьи.
В нём — платья белые, и кружева, и свет мерцающий,
и чайки, слёзы тихие, клубничное варенье —
и утончённое высокомерье растеклось
в какой-то смешанности тайной; или — в нежной страсти…
Причём, о смешанности и о страсти тайной
приходит мысль не раньше, чем увидишь —
как в белом женщины, уединившись в спальнях,
расчёсывают волосы себе…
Потом ладонями поглаживают груди…
И бёдра с внутренней и внешней стороны…
Себе опять же… И постанывают глухо, —
гораздо тише, чем вполголоса…
В то время, как мужчины на лужайке
толкуют об утраченной любви;
или о той, что не сложилась…
Ещё они, мужчины на лужайке,
так любят думать об осеннем листопаде…
Но счастливы они, увы, не раньше,
чем их негромкий, как резина, разговор
прервёт служанка приглашением на чай…
(Пер. Н. Джин)
Моей бабушке Гуло Баазовой
Всё покосилось.
Дом, где родилась ты,
уж стены сдал свои на милость
плесени, годам.
На небе звёзды, — даже те, как говорят,
не из желания уже мерцают, из нужды.
А боги те, которым доверяла, —
убивцами на деле оказались.
И всюду, где приметить сможешь шею,
вглядись, — на ней же разглядишь петлю.
Там горы, город обступившие кольцом,
раззявили свои зевала
и морем излились — аквамаринового цвета.
Но небо утомилось это море отражать —
и напустило облака на отражение.
Ещё тут говорят, что это — рай
для неспособных видеть сквозь сомнения.
Но то — не место для людей, которые пока не позабыли
как можно помолиться безо всяких слов.
То — место прошлого, разрушенного до основ;
и Бога брошенного,
со зрачками голубыми,
Который странником бродяжит в Собственном краю,
бубня Себе под нос одно пророчество:
«Стоять тебе, где есть ты, в одиночестве».
Всё расшаталось.
Время, — и оно утратило свой смысл былой.
И ты грустишь: ты не желаешь ничего
изо всего того, что стало прошлым.
Или по крайней мере — так оно тебе и кажется.
И новый день не наступает — просто заново случается…
К утру поближе он внезапно распадается
по шву — и так ещё один рождается,
не знающий воспоминаний.
Существованье, как и есть, необработанным
предстанет,
и ты поймёшь, что «Пустота»
другим его названьем станет, —
того, что есть «Сейчас»; его заглавной испостатью.
Как заполняется прореха, темнота?
И как пройтись по уничтоженной террассе?
Никак. И ты стоишь примёрзшая к земле.
И в изумленьи озираешься кругом.
Моленью собственному внемля… Дом…
Да, это дом твой… Вот ты снова тут…
Скитаешься по городу.
И смотришься как шут,
что слишком много загадал про тут и про везде,
да не по той, а по неправедной звезде…
Ты, странница, неужто встречи ищешь ты с собою,
странницей?
Значимее, значимее, значимей всей доброты вселенской
вот эта вот слеза, врисованная
в это вот твоё лицо шута.
Поскольку говоря о «правде», не этот мир имела я в виду:
возможно, он способен на открытость,
но никогда — чтобы правдивым быть.
Правдивость раздвигает рубежи
и согревает почву под лучами
которые пока ни разу не сияли
и под прокладкою из звёзд которые пока что не мерцали
и под луною той что уподобленной лицу пока не стала…
под тою тучею что влагу пока на землю не роняла
под девственной голубизной что назвала ты небом
под страхом отдалённейшим — под ложью той что не было…
И вот листаешь веру ты свою,
теряешь равновесие былое,
надеясь отыскать хоть слово, хоть единый знак,
хоть вздох один, что воскресит в тебе тебя самую…
Найти куда бы ни пришла, везде,
дано тебе печаль, утрату.
Дано узнать, что ты — распластанная на кресте
есть Ева, дева первородная, а крест
твой из стыда, цинизма, муки
сколочен; безразличия и скуки.
И мох горчично-изумрудный воду
вбирает дождевую, и знакомо,
знакомо дождь стучит по купольному своду
воображённого тобой родного дома…
Всё раскрошилось…
Тех, кого любила, не отыскать по прежним адресам —
в отличье от тебя — им не дано вернуться.
Одни разъехались, другие — большинство —
лежат под рукотворными холмами.
Ты — как они уже: от пребыванья твоего
остались лишь следы, продавленные каблуками
среди могил, твоя мертвецкая ладонь
не в силах больше для ласкания согнуться.
Твой дом порожен, пуст.
И на замке — ворота.
Мне не войти — и пусть:
боюсь круговорота
запомнившихся бед,
печали незабытой.
Хотя за столько лет
давно бы мхом повита
предстала — коль жила —
прельстительница Ева.
Но мхом тем заросла
твоя могила. Древо
стоит над ней, но нет
креста. И нет примет
за исключеньем той лишь, что она
на пике расположена холма.
Теперь — когда б желала — ты вольна
предстать себе какая есть сама.
Эх, яблочко небитое, катись
под звуки флейты — за витком виток.
Умолкни, зверь горбатый, и уймись,
не устрашай собою мой Восток.
Возможно — то пустейшие из слов,
произнесённые в неволе,
но мне сказали, что любовь
точнейшая есть мера боли.
Не исчезает прошлое — и в нём
Существование кристаллизуется
В неторопливо возводимый дом
Из слов, что шёпотом рифмуются…
(Пер. Н. Джин)
