295. «Зашлепал дождь. Но осторожно…»
Зашлепал дождь. Но осторожно,
Как будто нехотя сперва,
И разобрать в нем было можно
Уже привычные слова:
«Не бойтесь! Я по листьям сада
Пройдусь неспешной чередой.
Я, как Шопенова баллада,
Еще отыскиваю строй.
Еще не время влиться гордо
В созвучий стройный перекат
И водопадами аккорда
Вдруг затопить весенний сад,
Чтобы шумело и хлестало,
Наотмашь било вширь и вкось,
А небо глухо грохотало
И в скачке бешеной неслось.
Я лишь предвестник, я лишь проба
Того, что катится за мной…
И все-таки глядите в оба —
Гроза идет не стороной.
Еще кой-где и небо чисто,
Но в фортепьянных голосах
Намеки верхнего регистра
Перекликаются в басах.
И тут уж больше не слукавишь,
Опережая близкий гром
И в переборе легких клавиш
Журча прозрачным ручейком.
Вот только получу подмогу —
И рухну, но уже всерьез,
Завесив тусклую дорогу
И космы гнущихся берез!»
Июль 1968
Проснулся он. Свежо перед рассветом!
Опять, сухими ветками шурша,
Озерный ветер в сумраке прогретом
Уже пробрался в щели шалаша,
Росой сверкает низкая поляна…
Он вышел, смотрит, воротник подняв,
На клочья уходящего тумана
Среди кустов и прибережных трав.
На камень сел, с плеча пальто отбросил.
Какая над Разливом тишина!
Не слышно всплеска осторожных весел,
И к берегу не ластится волна.
А солнце поднимается над лесом.
День будет жарким, так же, как вчера.
Чудесно пахнет хвоей под навесом
Густых разлапых елок! Но — пора!
Как в Шушенском когда-то, елки эти
Молчат настороженно. А сейчас
Они с него в «зеленом кабинете»
Как будто и не сводят добрых глаз.
Здесь два пенька. Один из них чуть выше,
Рабочий стол! А в двух шагах шалаш.
Листва шуметь старается потише
И слушает, что шепчет карандаш.
День, разгораясь, поднимает пламя,
Прошелся ветер где-то в вышине
И вдруг упал, чуть шевельнув листками,
Придавленными камешком на пне.
Он пишет, и ложится к слову слово…
Поднялось солнце. Нарастает зной.
Всё близко. Всё созрело. Всё готово.
Разлив. Шалаш. Затишье пред грозой…
Сентябрь 1968
297. «Я проснусь на сеновале…»
Я проснусь на сеновале,
Острой свежестью дыша.
Дремлет лодка на причале
В тихой чаще камыша.
Вижу, солнце не вставало,
Лес еще в тумане сна,
Но блаженно и устало
Розовеет тишина.
В этой ясности озерной
Пробудившегося дня
Так свежо и так просторно
Мир течет через меня.
И, ударивший отлого,
Луч пронзил лесную тьму…
Вот и всё. Не так уж много
Надо сердцу моему.
Апрель 1969
298. «Если что вспоминать, я бы вспомнил лесные озера…»
Если что вспоминать, я бы вспомнил лесные озера
И отстой тишины, погруженной в прохладный закат,
Одинокий челнок посреди золотого простора,
Опрокинутый лес и подводный струящийся сад.
Если что вспоминать, я увидел бы волжские плесы,
Ярославские избы, песчаного взгорья откос,
Радость солнечных пятен, блуждающих в роще белесой,
И зеленые косы склоненных над рожью берез.
Всё бы зоркая память по-дружески мне возвратила —
Ведь над нею бессилен и времени строгий полет.
Ты, быть может, подумаешь: всё отгорело, остыло,—
Нет, ничто не проходит, пока это сердце живет!
Май 1969
299. «В дожде, асфальтом отраженный…»
В дожде, асфальтом отраженный,
Струится Невский, как река,
Стремленьем воли неуклонной
К Игле, победно вознесенной
И зацепившей облака.
Течет, уверенный, небыстрый,
Храня привычные черты,
И на просторной ленте чистой
Троллейбусы роняют искры,
Плывут косынки и зонты.
И вдруг — на сумрачном экране
Воскресшей памяти моей
Всё тот же Невский. Он в тумане,
В ряду немых суровых зданий,
Пустынных окон и дверей.
Я в мерзлых рытвинах панели
Вдоль заколоченных витрин
Бреду, шатаясь, еле-еле,
Во фронтовой своей шинели,
В блокадном сумраке, один.
Вокруг всё ново, незнакомо,
И лишь в пустынной тишине
В пролете рухнувшего дома
Спокойно сердце метронома
Шаги отстукивает мне.
А город жив! Он не сдается,
И не бесстрастный метроном
На дне бетонного колодца —
Его живое сердце бьется
Под злобным вражеским огнем.
Еще я слышу свист проклятый
Почти над самой головой,
Но вновь ответные раскаты,
Сверкнув в клубах морозной ваты,
Гремят над скованной Невой.
Гремят… Но что со мной? Смещенье
Событий, памяти, времен?
Прорвалось солнце. День весенний
Смел эти сумрачные тени
И превратил былое в сон.
Нет, то не сон. Всё вправду было.
Живые! Помните о том,
Какая доблестная сила,
Какая воля победила,
Какою правдой мы живем!
Май 1969
Где легкие листья лепечут на взгорье,
Где взглядом зеленых холмов не обнять,
Стоит воплощеньем тревоги и горя
Застывшая в камне литовская Мать.
Закутана в серый платок домотканый,
Стоит она в зной и жестокий мороз
Над тихой травой высоты безымянной
Мадонной отмщенья и сдержанных слез,
Не счесть сыновей, что она схоронила,
Жестоких ночей, проведенных без сна…
Но есть в этом камне бессмертная сила
Сжигающей скорби, испитой до дна.
А рядом привольно пшеница струится,
Над розовым клевером пчелы гудят,
Но сжавшая губы не хочет смириться,
В века устремив укоряющий взгляд,
О матери мира! Вы с гневным укором
Глядите в лицо смертоносного зла,
Светильники жизни, вы каменным взором
Когда-нибудь войны сожжете дотла!
2 июля 1969
От круглой башни Гедимина,
Где дряхлых лип струится тень,
Кудрявой Вилии долина
Уходит в солнечную лень.
Нет в знойном городе прохлады,
Он тяжким полднем разогрет…
Прими меня в свои аркады,
Старинный университет!
На эти каменные плиты,
Где пробивается трава,
Ступали те, кто позабыты,
И те, чья мысль еще жива.
Астрономы и богословы,
Свой мозг пыля из года в год,
Схоластики средневековой
Здесь собирали горький мед.
Но есть и дворик невоспетый,
Всегда безмолвный, как музей,
Куда сходились филареты
В кружок испытанных друзей.
Там, чашу с пуншевым пыланьем
Вздымая выше головы,
Их вдохновлял стихов дерзаньем
Певец свободы и Литвы.
Из поколенья в поколенье
Завет грядущему храня,
Он пел… И давнее виденье
Уже преследует меня.
В тумане невской непогоды
Вновь перед бронзовым Петром
Стоят два первенца свободы,
Одним укрытые плащом.
Мицкевич! Знал ты, что всесильны
Слова о братстве всех племен
И в переулках старой Вильны
Хранил пророческий свой сон,
Как будто чувствовал заране,
Что, всем невзгодам вопреки,
Ты унесешь в свои скитанья
Пожатье пушкинской руки!
Июль 1969
302. «Подари мне молчание, лес, подари!..»
