Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Затем пришел
на белый свет я,
чтоб строить жизнь по велению сердца.

Сердце юности — как запевки песен,
как план дворца для подарка людям, чтоб праздник был весел,
но сердце мужчины — рука да мозоли,
кровью оно в кирпичи превращает невзгоды и боли,
чтоб не дворец у дороги — корчму возвести,
где бы могли, утомившись в пути,
путник и путница отдых найти.

Близится час рожденья.
Умерло юноши сердце во мне, и несу я его на погост, —
нового сердца в груди начинается рост;
это рожденье — тоже страданье.

Я одинок в этот час рожденья:
сердце одно схоронил, а другое родится,
и, одинокий, в смятенье я буду томиться,
станут теперь надо мной издеваться
стены, холодные камни…
Куда мне деваться!

Лампа, книги друзей, письма любимой —
вещи, рожденные верой, любовью и светом,
будьте сегодня со мной, одиноким и сирым, трижды мне верными будьте
и помолитесь при этом,
чтобы росло во мне непримиримое, храброе сердце.
Верьте, верьте вы за меня, что так и случится,
и по велению сердца —
верьте —
жить справедливо я буду до самой смерти!

Нет еще сердца мужского в груди у меня,
я одинок в этот час рожденья,
верой не крепок.

И вот я отворил свое окно
и выпустил любовь навстречу стуже,
в ночь, полную студено-белых звезд.
Потом я стиснул голову потуже,
и видел я теней тоскливых рой,
охваченный болезненной тоской.
Я чуял — сердце превращалось в лед,
и мне казалось, что оно замрет.

Ночь медленно текла через окно
и комнату мою переполняла.
Подрагивали тени, аромат
полуживых акаций лился вяло.
Меня их запах грустно обнимал.
Я сожалел о том, что потерял.
Я чуял — сердце превращалось в лед,
и ждал, что остановится вот-вот.

И сквозь окно, куда я упустил
тепло и счастье, хмуро ночь глядела
колючим взглядом, острым, как игла…
Сидел я бледный, все во мне немело.
Сгустилась тьма, и аромат пропал,
и рой теней все ближе подступал.
Я чуял — сердце превратилось в лед, —
сейчас оно сожмется и умрет.

Ярмарка, гомон, гнездо осиное —
будки, лавочки и шатры
крыты ветхою парусиною.
Хошь — покупай, хошь — так смотри.

Пряник сердечком — берите, девушки,
а там за крейцер — счастье в кульке.
Ребятишки сжимают денежки —
мелкие денежки в кулачке.

Ходят суровые старые барыни,
трогают, щупают, смотрят на свет,
ищут себе подходящий товар они —
чтоб без износу на десять лет.

Лает щенок — от тоски, от обиды ли,
что происходит, ему не понять.
Дамы в шелках — деревянные идолы.
Хочется мять, продавать, покупать.

Толпы людей валят по городу,
голос свистушек, хохот и спор.
В каждом трактире люда-то, гомону,
крику-то, дыму-то — вешай топор!

Все здесь шумит, покупает, торгуется,
пьяные крики срываются с губ.
Ветер шалит, парусина волнуется…
Ну а мне прицениться к чему б?

Здесь души не подвергают проклятью, вы не у Фауста в кабинете
это рентгеновский аппарат с магической красотой XX столетья
ультрафиолетовые лучи проникают здесь в мясо, мышцы и шрамы,
тело человека раскрывается, как зашифрованная телеграмма,
ибо тело сегодня — это душа, на которой начертано заранее,
для чего человек рожден — для счастья или страдания.

— Пан доктор, скажите, чем болен я, —
в груди как будто свинец и змея.
Тело мое лучами своими пронзите,
что вы увидели в нем, скажите!

— Мне легкие рассмотреть удалось.
Фабрика расписала их сажей и дымом.
В них свист трансмиссий и шум колес,
что кричат о труде твоем невыносимом.
Мне легкие рассмотреть удалось,
их голод сожрал и туберкулез.
Умрешь.

— Тяжелое бремя — болезнь и смерть,
но то, что во мне, и того тяжелее.
Доктор, прошу вас, меня не жалея,
тело лучами своими пронзите,
что вы увидели в нем, скажите!

— Я вижу сердце твое, человек,
семя, мечтавшее дать побег,
там, в мире, любовью и дружбой согретом,
где дети, жена и надежный друг,
где можно на хлеб обменять силу рук
и есть за столом под солнечным светом.
Я вижу сердце твое, человек,
и легче ему умереть, чем весь век
жить без любви.

— Об этой тяжести знаю я сам.
Но глубже меня просветите, до дна!
Гигантскую тяжесть найдете вы там.
С трудом я ношу ее. Кажется мне,
мир вздрогнет, когда сорвется она.

— Бедняк, я ненависть вижу на дне.

На койку немощного свет упал,
он под бинты проник, тревожа боль мою.
Товарищи идут за справедливость в бой,
товарищи идут — все, как один, в строю.

На койку немощного свет упал,
и дышит на нее из мрака ночи смерть.
Но почему идти я с вами не могу?
Я пасть хотел в бою, а должен умереть.

Здесь Иржи Волькер погребен — любивший мир поэт.
Он жаждал справедливости служить,
но, прежде чем успел он к бою сердце обнажить,
умер двадцати четырех лет.

Нет, это не земля, а сон,
лучистых колдовство ночей
под темным пологом небес,
на бархатных волнах полей.

Нет, это не земля, о нет,
но белых музыка дорог, —
они, чтоб лить свой тихий блеск,
свет звездный ввергли в глубину.

Нет, это не земля — она
дар бесконечности самой.
Морозной вечностью бреду
ничтожный я, чудак смешной.

Мы —
поле боя
с мыслями, сердцем и нервами всеми,
каждый таит в себе поле боя, —
грохот и крики терзают простор,
часто приходится туго;
ноги, колеса разрыхлили землю, —
это твоя заслуга,
Москва!

Мы —
поле боя;
как четверть столетья назад,
часто приходится туго.
Два мира друг друга теснят и громят —
мир новый и мир былого,
чувства и мысли из пушек палят,
старая проза сражается с новой, —
это твоя заслуга,
Москва!

Так
день за днем
в гуле дневном, в ночах ли бессонных
стоны звучат побежденных
и победителей смех.
Бьются, безжалостно бьются
сын рабства и сын революции,
собственник и пролетарий;
часы за часами летят,
мы чувствуем времени бег,
и нет надежды на отдых,
о сердце!

Разве,
товарищи, только тот
к свету выходит из тьмы,
кто чист и безгрешен вполне?
Пусть битва бушует в тебе и во мне, —
к этому призваны мы.
Ленин — вершина, мы — поле боя,
пусть суждено нам погибнуть в сраженье с самими собою, —
мы верим,
что в землю сойдем перегноем,
потом
новый род
расцветет,
достойный тебя,
Москва!

Так
день за днем!
Пусть сердце стонет, трещит голова,
убьем, убьем в себе обывателя,
убьем, убьем в себе предателя.
Пусть продолжается борьба
до победного конца.
Приверженца тьмы и лжеца
удавим, друзья, в петле!
Голову он подымает в тебе?
Целься верней — бей!

Кто хочет, чтоб в сердце звучал оркестр?
В нем — шум боевой!
Мы готовим для битвы его,
это есть наш последний
и решительный бой!