Всеволод Рождественский - Стихотворения

Как рев слепых быков среди тумана,
Пронесся низко в ужасе ночном
Вой урагана,
И вдруг сверкнувшей молнии излом
В собор ударил своевольно —
И загорелась колокольня.

Старик звонарь, крича от страха,
Схватил веревки; бьет с размаха
В набат,
И звуки колокола в ночь летят,
Отчаянные, грозовые,
Врываясь ритмом в гул стихии.

Собор
Под призрачными небесами
Огня кидает сноп живой,
Вздымая над простором пламя.
Весь город озарен ночной,
Везде испуганные лица,
Народ на улицах толпится,
И стен дремавших чернота
Вдруг в окнах кровью залита.

Старик звонарь в простор полей безгласных
Кидает меди звон, безумный и ужасный.

Собор
Растет, в ночи шатаясь темной,
Охвачен пламенем огромным,
Над ширью рек, полей, озер,
И сорванные черепицы,
Раскалены, летят, как птицы,
В глухую тьму, в ночной простор.

И, словно выхватив из тьмы строенья,
Огонь в полете множит разрушенья.
Церковный свод обрушился, и крест
Свои надломленные руки
Вдруг опустил под гнетом муки.

Старик звонарь трезвонит что есть сил,
Как будто бог его горит средь алых крыл.

Собор,
Взвивая пламени водоворот
И руша с грохотом каменья,
Горит. Огонь до башни достает,
Где пляшет колокол, кричащий в исступленье.
Толпа ворон и сов,
Слетаясь изо всех углов,
В закрытые окошки бьется,
Сгорая на лету, и в пустоту колодца
Вдруг падает, сквозь дым и гром.
Обугленным комком
К ногам толпы, окоченевшей в страхе.

Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула
К колоколам уж руки протянуло.

Собор
Багряным кажется кустом,
Чьих веток огненных цветенье
Весь остов оплело в неистовстве своем.
Огня гигантское растенье
Вздымается до сводов голых,
Где, с брусьев свесившись тяжелых,
Колокола кричат в безумье, в исступленье.

Старик звонарь звонит о том, что может пламя
Похоронить его с колоколами.

Собор
Сквозь этот грохот, там,
В дыму, ползущем по камням,
Вдруг раскололся пополам.
И смолкло всё, притихло пламя.
Оно не страшно уж домам.
А башня черная слегка
Качнулась, будто от толчка,
И слышно было, как скачками
Колокола, катясь с камнями,
Гремя, вонзились в грудь песка.

Старик звонарь уже был мертв.

И колокол его собой
Прикрыл, как крышкой гробовой.

Мы мирно курс ведем под звездными огнями,
И месяц срезанный плывет над кораблем.
Нагроможденье рей с крутыми парусами
Так четко в зеркале отражено морском!

Ночь вдохновенная, спокойно холодея,
Горит среди пространств, отражена в волне,
И тихо кружится созвездие Персея
С Большой Медведицей в холодной вышине.

А снасти четкие, от фока до бизани,
От носа до кормы, где светит огонек,
Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани,
Вдруг превращаются в запутанный клубок.

Но каждый их порыв передается дрожью
Громаде корабля, стремящейся вперед;
Упругая волна, ложась к его подножью,
В широкие моря все паруса несет.

Ночь в чистоте своей еще просторней стала,
Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму,
И слышит человек, стоящий у штурвала,
Как весь корабль, дрожа, покорствует ему.

Он сам качается над смертью и над бездной,
Он дружит с прихотью и ветра и светил;
Их подчинив давно своей руке железной,
Он словно и простор и вечность покорил.

Пора тяжелая настала
Для наших любящих сердец.
Ты едешь, счастье миновало,
Прощанья час. Всему конец.

Тебя в печальное мгновенье
Я провожаю в дальний путь,
Оставив горечь сожаленья
О том, чего уж не вернуть.

Мы вспомним мирные долины
С отрадой нежной и тоской
И замка дряхлые руины,
Куда взбирались мы с тобой.

Здесь нам в готические окна
Сияло озеро вдали,
Мы, провожая туч волокна,
Слез удержать уж не могли.

Вот роща, где с тобой, бывало,
Мы в детстве бегали, резвясь,
Где ты так мирно отдыхала,
Мне головой на грудь склонясь.

Я на тебя глядел, счастливый,
Твой сон я ласково стерег,
За мотыльком следя ревниво,
Что милых мне коснулся щек.

Вот пруд, разлившийся широко.
О нем не вспомнишь, не скорбя.
Вот вяз, вознесшийся высоко,
Куда влезал я для тебя.

Счастливых мест не видеть боле,
Уедешь ты — пропал и след.
Один бродить я буду в поле,
Где без тебя мне счастья нет.

Как пережить нам расставанье?
В слезах разлуки, в горький час
Мы говорим слова прощанья
Всему, что дорого для нас.

Что горше этого томленья,
И слезы льются через край.
Слова любви в миг разлученья
Твержу я: «Милая, прощай!»

О, если в суете дневной
Утрачу я твой образ милый,
В час одинокий, в час ночной
Он возвратится с прежней силой.
В печальный, тихий час ночной
Я облик твой увижу снова
И всё, не сказанное мной,
Вложу в таившееся слово!

Прости, порой среди чужих,
Смеясь, беспечным я бываю
И в суете речей пустых
Тебя как будто забываю, —
Но ты не верь моим словам,
Тебе забвением грозящим,
Я не хочу отдать глупцам
Хоть вздох, тебе принадлежащий!

Пусть наливают мне вино,
Что топит скорби и обеты,
Пусть страшной силою оно
Напоминает воды Леты,
И пусть от горя моего
Оно сулит освобожденье, —
Я наземь выплесну его,
Чтоб никогда не знать забвенья!

Когда бы я тебя забыл
Средь суеты толпы мишурной,
Кто б слезы горестные лил
Перед покинутою урной?
Нет, дело гордости моей —
В душе хранить твой образ свято
И средь забывчивых друзей
Тебе быть верным, как когда-то.

Я знал души твоей привет
И нежное твое участье
К тому, кто сам в юдоли бед
В одной тебе увидел счастье.
Тобою жизнь моя светла —
Пусть я души твоей не стою:
Небесной слишком ты была,
Чтоб страстью здесь дышать земною!

Епископ Бруно пробудился вдруг
И слушает смятенный сердца стук;
В глухой ночи ему приснился сон:
Гудел над ним заупокойный звон.

Епископ смехом гонит страхи прочь,
И новый сон к нему низводит ночь:
У черных стен стучится он теперь,
А Смерть ему приоткрывает дверь.

Он в ужасе встает от ложа сна —
Сова кричит у черного окна;
Теперь ему заснуть еще трудней,
Он рад был свету утренних лучей.

Одет епископ в бархат и багрец,
Идет он в императорский дворец,
Великолепной свитой окружен,
Как ни один в Германии барон.

Выходит стража перед ним вперед,
Народ на площади без шапок ждет —
Все на епископа пришли взглянуть,
Но ни один не молвил: «Добрый путь!»

А он идет, храня надменный вид.
Вдруг чей-то голос громко говорит:
«Епископ Бруно? Весел жребий твой,
Но не забудь, что встретишься со мной!»

Вперед, назад, у локтя своего
Смотрел он и не видел никого,
Но в холоде душа едва жива:
Епископ ясно слышал те слова.

Когда привратник повернул засов,
Он Смерть свою увидеть был готов,
Услышать вновь его душа ждала
Заупокойные колокола.

Он гонит страх из сердца своего —
Сам император чествует его:
Средь лучших яств на стол принесено
В графинах круглых красное вино.

Епископ яства стал благословлять.
Вдруг тайный голос говорит опять:
«Вино сверкает в кубке пред тобой,
Но знай, епископ, ты сидишь со мной».

Епископ стал бледнее полотна;
И он уже не требует вина,
Непобедимым ужасом томим,
И яства остывают перед ним.

Вот понемногу он в себя пришел,
Он весело оглядывает стол,
Позабывая свой недавний страх,
И пьет вино с румянцем на щеках.

Но сам за императорским столом
Он всех грустней и тише. Лишь потом,
Когда ворвались маски в гулкий зал,
Он всех шумней и веселее стал.

Опять за маскированной толпой
Был слышен голос резкий и глухой:
«Епископ, ты провел веселый день,
Но ты со мной сойдешь в ночную сень».

Епископ вздрогнул; слезы очи жгут,
И вкруг тонзуры волосы встают,
Лицо епископа белей, чем снег;
К нему подходит в маске человек.

Дотронулась костлявая рука,
И ледяная смертная тоска
В единый миг по жилам протекла,
И пал епископ мертвым у стола.