тех ситуаций, когда очень резко становится очень противно. Надо уходить. Наспех попрощались, купили бутылку и пошли к автобусу. Вечером, вернувшись в Тбилиси, сидели с Гандлевским у него на балконе на улице Асатиани, пили вино и говорили о литературе, пока Мааза не вытянула нас на дискотеку-караоке, где мы горланили песни до трех утра.
Другая, куда более удачная дегустация кахетинского случилась на следующий день по дороге к Сухому мосту: прекрасная спонтанность. В скверике сидит группа мужчин вполне забулдыжного вида, на столе домашнее вино в пластмассовых бутылках, шашлыки, хачапури. У одного из них в руках гармонь. Собираются петь. Я остановился, нагло глазею. Они тут же отреагировали: «Присоединяйтесь, мы вас угостим». Налили вина в пластмассовый стаканчик и пустили его по кругу. «Извините, посуды у нас мало, зато вина много». Угощали бы и дальше («Да вы присаживайтесь!»), но мы застеснялись, заторопились, засомневались. Спасибо, но нам пора, нас на Сухом мосту уже ждут. Там барахолка, сувениры. У каждого продавца своя стратегия: один вечно сердит, мол, не хотите, не понимаете, насколько мой товар уникален, тогда отваливайте; другой рассказывает, что рог, который он продает за 25 лари, он сам купил за 20. В ассортименте все что угодно, от проигрывателей и бобинных магнитофонов до шашек, саблей и мечей. Много советской атрибутики. Рог изобилия — лучший подарок начальству. В 2018 году эта сувенирная «советскость» еще выжимала из меня остатки ностальгии по детству: да-да, подстаканник, да-да, пионерский значок. А в апреле 2022‐го ни о какой ностальгии не может быть и речи. Идя по тому же Сухому мосту и глядя на это мемориальное барахло, испытываешь только гадливость, как от пьяных речей Родзянкова. «Критический сентиментализм» из программного эссе Гандлевского остался в прошлом — вместе с другими привилегиями мирного времени. Даже к развалам с букинистикой, от которых в прежней жизни меня было не оттащить (в 2018‐м разжился здесь трехтомником Думбадзе и дореволюционным собранием сочинений Достоевского), сейчас не тянет.
А тогда, в 2018‐м, мы с Гандлевским и Артюшковым дошли от Сухого моста до Воронцова, бродили по Воронцову, приценивались к чему-то хрупкому и пыльному в антикварной лавке и, скоротав таким образом послеобеденный досуг, отправились на званый ужин к Алику Дарчиашвили. Одновременно с нами туда подтянулись Йоссель, Мааза, Аня Хальберштадт и Глеб Шульпяков с сыном Петей. Остальные гости оказались соседями Алика, и что это была за компания! Но сначала — про то место, где мы очутились. Alik’s house. Дело в том, что Алику принадлежит не один дом, а целая улица. Мы ходили от одного дома к другому и спрашивали, где Алик. Нам отвечали: «Попробуйте в соседнем доме, он сегодня, кажется, там». Наконец добрались до правильного дома, навстречу вышел хозяин: элегантный, похожий на киноактера мужчина в рок-н-ролльных темных очках. Человек из другого мира. Непонятно, чем он занимается, но недвижимость у него, как выяснилось, по всей Грузии. Чем, спрашиваю, он зарабатывает на жизнь? И получаю ответ: знакомствами. Алик знает всех бандитов и поэтов. Рассказывает о каких-то совместных выступлениях с Евтушенко. Снова Евтушенко. Кажется, он тут считается главным русским поэтом. Неужели других не знают? Знают, знают. А даже если бы не знали, что с того? Кто бы говорил. Хорошо ли я знаю грузинскую поэзию, одну из главных поэтических традиций ХX века, если верить Гандлевскому? Все, что я могу, — это выдавить из себя несколько общеизвестных имен, но никого из них толком не читал. Важа Пшавела, Николоз Бараташвили, Тициан и Галактион Табидзе… «Молодец, — подмигивает мне Алик, — ты знаешь нашу литературу». Алик похож одновременно на кинозвезду и на мафиози. Званый ужин проходит в саду, где на деревьях наподобие елочных игрушек развешаны тропические фрукты — купленные в магазине ананасы и бананы. А гости все прибывают и прибывают. Каждый ставит на стол по бутылке коньяку. Алик объясняет: «Мы тут живем одной семьей, соседи — это семья». И семья, надо сказать, колоритнейшая. Некто Гела, бывший врач (никогда, впрочем, не практиковавший), а после — «бизнесмен» (тоже, значит, живет знакомствами). Леван, развивающий бизнес (что-то связанное с золотом и алмазами) по всей Африке, побывавший в Габоне, Камеруне, Замбии, Ботсване и т. д. Чья-то тетушка из Израиля — в молодости грузинская танцовщица, а ныне — сумасшедшая старуха, зачем-то отпивающая из моего бокала и извергающая потоки расистской галиматьи про дикарей-эфиопов, которые портят генетически чистое израильское общество (при этом сидит она напротив Маазы и говорит все это, как бы обращаясь к своей эфиопской визави; к счастью, Мааза не понимает по-русски). Справа от израильтянки — боров, сосед Алика, который, как выясняется по ходу вечера, работает начальником тюрьмы. Выпив, директор тюрьмы расслабляется и начинает травить антисемитские анекдоты, пока Алик не взрывается: «Что это за люди? Я их пригласил, потому что мы соседи, но я не хочу с ними кушать». Сам Алик все время пересаживается с места на место, стараясь уделить внимание поочередно каждому из гостей. По-грузински заботливый и щедрый хозяин. Гандлевский предупредил: вообще-то наш хозяин подвержен сильным приступам депрессии. В один из предыдущих приездов Гандлевского Алик всю неделю не вставал с постели. Но когда он в духе, это душа компании. Анекдоты, уморительные истории в лицах. Например, про друга юности, бездельника и прожигателя жизни, попавшего сдуру на должность замминистра. О том, как ему поручили устроить «встречу в верхах» с иностранными гостями, ассигновали бюджет в 300 тысяч долларов, из которых 100 тысяч остались неизрасходованными, и, чтобы их немедленно потратить, он закатил сабантуй, где было все, кроме переводчика. И вот встает американец, четырехзвездочный генерал [201], говорит: «Can I go and pee?» Грузинам же кажется, что он просится «go and pay». Они объясняют, что это никак невозможно, против их традиций, и, когда он настаивает, его предупреждают, что в Грузии за такое могут убить, и он понимает, что перед ним выбор — обоссаться или умереть с достоинством. Он бежит в туалет, а грузины, которым кажется, что он бежит платить, бегут за ним… и т. д. и т. п. Другая история Алика начинается с преамбулы: «Всегда считалось, что грузин — это такой с пузом, который сидит в хинкальной и его все уважают, потому что у него дома чешская стенка и цветной телевизор…» Вот она, литература. Какой еще, к черту, Евтушенко?
На следующий день — поездка в Ананури и Казбеги. Военно-Грузинская дорога, по другую сторону хребта — Владикавказ. Когда-то по этой дороге ездили Пушкин и Лермонтов. И видели — за вычетом асфальта —
