это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нём какое-нибудь чепе.
Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошёл смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошёл старпома утешать:
– Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а всё обошлось.
– А это, считаешь, не на твоей вахте было?
– Ты что, больной? – Третий сразу улыбаться перестал. – Шляпил кто – я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил, понимаешь.
А старпом-то – надеялся. На что надеялся!
«Дед» тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер и Митрохин, и Васька Буров – поскакали, конечно. Воротясь, только головами покачивали и языками цокали.
Бородачи тоже поинтересовались:
– Ну, как, хороша?
– Знаешь, – дрифтер говорит, – просто не ожидал, что так хороша!
– До порта с нею дойдёте?
– До порта, хоть всю корму отруби, дойдём!
Потом кто-то принёс на хвосте:
– Бичи, «дед» в каюте акт составляет. В окошко видать.
Я пошёл к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную такую реляцию.
– Пошарь там в рундучке, – сказал мне. – Я сейчас закончу.
Я вытащил коньяк и кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчёт пробоины – вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.
– Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шеям раззяве, который это допустил, всего и делов. А вы – в порт! С такой дыркой в порт идти – стыдно.
– Ты ж не видел её.
– Видал. Снаружи. Чепуха собачья.
– Изнутри поглядеть – море видно!
– Заварим – не будет видно море.
Я подождал, пока он кончит свою реляцию, разлил по кружкам. Мне даже грустно стало – так мы все настроились на возвращение.
– Что ж, – говорю. – Тогда – за счастливый промысел?
– А вот это не выйдет. – «Дед» взял свою кружку. – В порт всё равно придётся идти.
– Ты ж говоришь – чепуха.
– Та, что в корме. Но у нас ещё в борту заплата.
Я что-то не помнил, чтоб мы ещё и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал – когда такой толчок был с кормы?
– Постой, – сказал я «деду». – Но мы же правым стояли к базе, а заплата – на левом.
– Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая – ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, все листы на бортах перешивать надо.
– Шов пока не разошёлся.
– Ну-ну, – сказал «дед», усмехаясь, – брякнуть-то легко: «не разошёлся», а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошёлся, – значит, попозже. Волна хорошая ударит…
– А по новой её заварить?
– В доке. Там всё исследовать хорошенько. Ну, поплыли?
Вечером, когда я шёл от «деда», я всё же посмотрел на неё. Свесился через планширь и ничего не увидел – ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.
Шурка Чмырёв подошёл, тоже свесился.
– Ты чо там высматриваешь?
Я ему рассказал, о чём говорил с «дедом».
– Из-за этой в порт? – спросил Шурка. – Да ей чёрта сделалось!
Я тоже подумал, что чёрта.
В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодёром и проблему решал – открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика – с яблоками, с мандаринами и с шоколадом, – и проблема была такая: если остаёмся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, ещё и на аттестат не заработали.
Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.
– Не знаю, что и сказать, бичи, – Шурка сразу в койку полез. – Трёхнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док перешивать пойдём.
Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.
– Так это он про неё акт составляет?
Я сказал, что да, про неё. Ванька от смеха затряс голенищем.
– Теперь, – говорит, – мне всё ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, не «дедом». Разве ж простому дикарю додуматься!
Васька Буров почесал свою лысину.
– Дак как, бичи? Открывать? Я – как все скажут.
– Не мучайся, – Димка ему посоветовал, – открой. Посмотрим на твои яблоки.
– Твоё слово – последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.
– Неужели?
– Вот те «неужели». Весь ящик возьмёшь?
– Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.
– Пятнадцать – не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.
– Была не была, – Шурка сказал. – Я три кило возьму.
– Кто ещё?
– Ты своим пацанкам – по три.
– Я не возьму, – сказал Митрохин.
– В гробу я их видел, твои яблоки, – сказал Ванька Обод.
Васька Буров ещё постукал по ящику гвоздодёром – может, кто отзовётся, – и стал его задвигать под койку.
– Запиши на меня весь, – сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. – Всех угощаю.
Тут – только фанера затрещала. Пятнадцать кило в один миг расхватали.
Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:
– Матрос Шалай, явиться за радиограммой.
Я взял десяток, пошёл к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в посёлке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.
«Маркони» лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепою. Вся щека у него была расцарапана.
– Выпить хочешь? – спросил.
Я понял, что никакой радиограммы не было; просто хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.
– Как находишь? – Он показал на щёку. – Всё как полагается?
– Отдельная – не помогла?
– Точно. Но – подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго – оно надёжней.
– А думаешь – ещё подойдём к базе?
– Не раз и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдёт. Он воду будет пить солёную, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало ещё, он на лишний месяц останется – пока про этот «поцелуй» все забудут.
Мне хотелось про заплату сказать, но я уже как-то и сам в неё не верил. Только сказал:
– В таких случаях команда должна решать. Ситуация – аварийная.
Он усмехнулся криво.
– А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.
– Тоже верно. Значит – за счастливый промысел?
Мы отпили ещё
