жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь неё было видно море – сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.
– Продукты можно бы выбрать, – сказал я «юноше».
– А на кой? Которые подмокли, их уже выкидывать полагается. А банкам чего сделается?
– И то верно.
– Каши насыпать?
– Насыпь немного.
– То-то не хотелось мне в эту экспедицию идти. Как чувствовал!
– Ты здесь был? – я спросил.
– А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптёрку собирался лезть, и как меня кто надоумил – дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а уж после за продуктами слазаю. А то б я сейчас там и плавал бы, ты подумай!
Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он, матросом, бочки с рыбой укладывал в трюме, и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс [54], а он как раз за этот пиллерс рукой держался. «Представляешь – на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!» А то ещё другой случай был, на рефрижераторном траулере, – там у них кладовщик в морозильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он стянул сапоги и залез в морозильную камеру освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мёрзлый был, хоть ножовкой режь.
Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез – воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то – могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.
– Ну, и как твоё мнение, – я спросил, – отзовут?
– Ты ещё сомневаешься?
Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы ещё сомневался. Но то же ведь крейсер. Он с такой дырой не только что плавать обязан, а бой вести. Там бы её даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим – и баста. И привет морю.
Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось – вот сейчас воткнёмся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверно, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова – когда волна проходила и камень оголялся донизу.
Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы – как стены в колодце; кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо было птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы – те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелётная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек всё тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлёпает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро – для них уже целое событие.
Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от форштевня ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчёт нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого – с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку [55].
Бухта открылась – вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака проносятся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами – дома в пять этажей, зелёные, красные, жёлтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху – сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь – овечьи стада на склонах. Судёнышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки – яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
Мы шли к середине бухты, к нашей стоянке – по конвенции мы к причалу не швартуемся, в крайнем случае раненого можно доставить шлюпкой. Отсюда видно, как ходят люди, собаки бегают, автомобильчики снуют между домами и по склонам сопок, там поверху проложена шоссейка.
Якоря отдавать – все, конечно, вылезли. Что значит – стоячая вода, сразу спать расхотелось.
Сгрудились на полубаке, Шурка прибежал с руля с биноклем, и все по очереди стали пялиться на берег. Вон рыбачка вышла – бельё на верёвке развесить, вон две кумы встретились и лясы точат, фарерскими сплетнями обмениваются, а нам всё в диковинку.
– А ножки-то, ножки! Швартануться бы, потом бы всю жизнь вспоминал!
– Давай, плыви, кто тебя держит?
– Старпом! А старпом? К причалу не подойдём?
Старпом из рубки тоже в бинокль пялился.
– Какой ты умный! – говорит.
– Да хоть на часик – покуда кепа нету. Никто ж не стукнет.
Ну, на это он и отвечать не стал, будто и не слышал.
В бинокль всё радужно: пёсик бегает по снегу, фарерский пёсик, ластится к своей фарерской хозяйке, а та фарерскими ботиками притоптывает – ботики модные, а холодно в них. Фарерский пацан своего братишку на фарерских саночках катает, шнурки на ушанке болтаются… Почему так тянет на это смотреть? Неужели диво – люди, как и мы, тоже вверх головами ходят? Глупо же мы устроились на земле – вот море, на всех одно, сопки – такие же, как и у нас, бухта – для всех моряков убежище. А не подойдёшь к ним, конец не подашь, не потравишь с этими фарерцами.
– А всё ж, бичи, – сказал Шурка, – в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.
– Никуда ты не приехал, – Ванька Обод ему угрюмо. – Всё там же ты, в Расее. И воздух тот же самый. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.
Вот всегда такой Ванька Обод найдётся – настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. На берегу в такие дни хочется в море. А в море – хочется на берег.
– Скидывай рокана, бичи! – сказал Шурка. – Айда
