но не получило ее: хунта была полностью выбрана в Испании и представляла испанский народ, но не испано-
американский. Таким образом ее диктат был отвергнут. После захвата Испании Наполеоном большинство американцев испанского происхождения выразили горячую преданность законному королю, но отвергли идею о том, что Мексика, Перу и Новая Гранада – колонии. Они предпочитали старое представление: у трона испанского короля две опоры – европейские королевства в Иберии и американские в Новом Свете. Другими словами, Испанская Америка провозглашала верность Фердинанду VII и одновременно заявляла, что равна Испании и не подчиняется ей. Как ни парадоксально, наполеоновский кризис побудил американских патриотов прибегнуть к принципу народного суверенитета против Испании как таковой: бывшие вице-королевства начали формировать собственные хунты, правящие от имени Фердинанда. Эти «временные» хунты часто создавались на открытом заседании городского совета,
кабильдо абьерто [31].
К 1810 году ядро испанского сопротивления французам было переброшено в южный порт Кадис, под защиту английского флота. Испанские либералы, возглавлявшие сопротивление, призвали к составлению конституции избранными представителями как Испании, так и Испанской Америки. Стоит заметить, что кадисская конституция, поистине либеральный документ, могла бы полностью изменить Испанскую империю. Однако этого не случилось. К моменту ее введения повстанцы-патриоты уже подняли крик об антииспанском восстании в Мексике, Венесуэле, Аргентине и на остальных территориях.
Начало испано-американских восстаний, 1810–1815 гг
Кем же были эти повстанцы-патриоты? В большинстве случаев инициатива тех или иных выступлений за независимость исходила от белых американцев испанского происхождения, которых называли креолами, чтобы отличать от испанцев, родившихся на Пиренейском полуострове. Этих последних теперь называли пенинсуларами, но чаще – намного более выразительными, хотя и труднопереводимыми словами. Здесь нам следует ненадолго вернуться к началу и понять, чего добивались креолы.
К концу XVIII века отношения между креолами и пенинсуларами накалились из-за классовой и социальной конкуренции. Испанское происхождение делало пенинсуларов более желанными проводниками имперского правления, открывая приоритетный доступ к лучшим церковным и чиновничьим должностям и ключевым позициям в торговле – то есть к богатству и власти над своими кузенами испано-американского происхождения. Впрочем, это соперничество существовало только для верхушки общества. Остальное население – три четверти его, а то и четыре пятых, люди коренного, африканского или смешанного происхождения – мало что значило в борьбе креолов и пенинсуларов: кастовая система вообще исключила их из конкуренции. Бывало, что креолов не любили куда сильнее, поскольку хозяевами в повседневной жизни были именно они. Большая часть населения зависела от власти землевладельцев, а землей владели креолы. В городах именно креолы, а не пенинсулары, опасались того, что зажиточные люди смешанной расы «забудут свое место». Другими словами, у большинства американцев хватало причин для восстания, но не против пенинсуларов.
История независимости Мексики демонстрирует эту динамику в действии. К началу XIX века эта страна была, безусловно, самой яркой жемчужиной испанской Короны, самой прибыльной колонией и домом для четырех из каждых десяти американцев испанского происхождения. На долю пенинсуларов приходилось меньше процента от всего населения, но недовольство креолов даже так было огромным, поэтому кабильдо Мехико, в котором доминировали креолы, воспользовалось кризисом 1808 года как шансом усилить позиции в борьбе с привилегированными европейскими собратьями. Подтверждая свою неизменную лояльность заключенному Фердинанду VII, креолы убедили вице-короля созвать собрание представителей, чтобы обеспечить легитимность власти в отсутствие короля. Однако власть имущие, могущественные пенинсулары колонии, не хотели этого и в стремлении предотвратить собрание фактически свергли вице-короля, подбросив дров в огонь креольского гнева.
К 1810 году политические волнения в Испанской Америке разгорелись не на шутку. Креольский заговор в северном шахтерском горнодобывающем регионе Мексики спровоцировал в Гуанахуато массовое восстание крестьян и рабочих из числа индейцев и метисов. Человеком, который выпустил джинна из бутылки, стал креольский священник Мигель Идальго, хранивший запрещенные французские книги, изучавший языки коренных народов и отрицавший католические правила сексуального воздержания. Идальго во всех проявлениях был импульсивным нонконформистом, и ко времени мятежа инквизиция уже имела на него зуб. Узнав, что испанские власти вскоре арестуют его за участие в заговоре, Идальго поспешил в приходскую церковь селения Долорес и забил в колокол, а когда собралась толпа, обратился к ней, используя религиозный язык, который хорошо понимала его аудитория. Он говорил не о независимости, а о необходимости защитить Мексику от врагов законной власти и короля, не о грызне и соперничестве между креолами и пенинсуларами, а о едином мятеже против Испании. Он говорил о том, как испанские завоеватели украли индейские земли. На самом деле наследниками этих завоевателей были именно креолы, а не пенинсулары 1810 года, и, говоря откровенно, у Идальго было больше общего как раз с испанцами из Европы, его социальными сверстниками, чем с прихожанами-индейцами. Но риторика Идальго создала простую дихотомию: американцы против европейцев. Его лозунг, известный сейчас как «Клич Долорес», был так же прост: «Слава Святой Деве Гваделупской, смерть испанцам!» И его призыв подействовал.
Сельские бедняки тысячами стекались под знамя Девы Гваделупской – оно и сейчас остается мощным символом мексиканской идентичности. Люди шли целыми семьями – мужчины, женщины, дети, – вели с собой быков, ослов и мулов. Оружием большинству служили сельскохозяйственные инструменты, ружей не было почти ни у кого. Но из-за голода, не так давно прокатившегося по региону, многим простым мексиканцам было нечего терять. Перепуганные пенинсулары Гуанахуато, фактической столицы региона, наскоро забаррикадировались в самом большом и прочном здании города – огромном зернохранилище, но безрезультатно: 20 000 разгневанных крестьян попросту смели их оборону. В Гуанахуато, как и на всем дальнейшем пути этой неистовой разношерстной армии, погибли сотни пенинсуларов. Гибли, конечно, и креолы. Патриотическая риторика Идальго провела некую умозрительную границу между европейцами и всеми остальными, но креолы и пенинсулары были слишком похожи друг на друга, у многих пенинсуларов были жены и дети креолы, и, более того, пенинсулары, загнанные повстанцами в угол, часто называли себя креолами. Как угнетенным крестьянам из коренных народов, так и метисам, последовавшим за Идальго, не хватало дисциплины, и все испанцы казались им одинаково высокомерными. Достигнув численности в шестьдесят, семьдесят, восемьдесят тысяч, армия Идальго стала худшим кошмаром многих креолов.
Тем не менее этот кошмар был сравнительно недолгим. К Идальго присоединились лишь немногие мексиканские креолы (и очень немногие горожане вообще), а его неконтролируемые последователи всего через несколько месяцев разбрелись кто куда. Самого Идальго схватили, заставили публично покаяться, а затем казнили. В назидание прочим его голова висела в железной клетке на здании зернохранилища Гуанахуато, где погибло больше всего испанцев.
Но революционный джинн в бутылку не вернулся. На юге Мексики, где коренные общины
