скончались в мучениях, но в неведении. Четвертого нельзя так просто отпускать… «Есть упоение в мести», – вдруг вспомнила давний разговор с Шаляпиным.
Серегин зашевелился, причмокнул губами и засопел.
«Что сказать этому выродку, когда он очнется? Прочесть приговор? Банально. Как в дешевой пьеске. Спросить, за что убил безоружного Ники? Да сколько их было в его жизни – безоружных! Никто не знает, кроме него самого. А сам он, без сомнения, не считал. Так что же я хочу услышать от Серегина? – спросила сама себя. – Слова раскаяния? Нет. Каяться – удел верующих, сбившихся с пути. А у него Бога нет. У него внутри дьявол, который выдал себя за Бога. Говорил правильные слова, но вел по неправедному пути, отобрав душу. Хотя, – задумалась она, – отобрать можно только жизнь. Душу насильно отобрать нельзя. Души отдают добровольно. Но без души – нет человека. И единственное, что тогда остается внутри, – это страх. Да-да, именно страх! И я хочу увидеть в его глазах страх, потому что его страх непременно станет частицей одного большого страха, который потом, до самой смерти, будет приходить ко всем таким, как он, нелюдям, помимо их желания. А вина их в том, что отняли у меня и таких, как я, беженцев, самую большую любовь – Россию, которая и не страна вовсе, а составная часть крови каждого русского человека, хочет он того или нет. Потому-то и текло столько крови по русской земле, что вместе с кровью любовь выпустить хотели. И обеспамятить. Но просчитались. Кровь, пропитанная любовью, впитавшись в землю, непременно возродит Россию. Неизбежно. Сколько бы лет ни прошло. Иначе и быть не может».
«Для того, чтобы вновь родиться, надо сначала умереть. Дух России, как феникс, возрождающийся из пепла, снова оденется в тело черное, белое, красное», – вспомнила слова Порфирия…
* * *
– Мсье Поль! Слава Богу, вы на месте! – Николя старался говорить спокойно. – Вы знаете, где она сейчас? Отлично! Я восхищен профессионализмом ваших людей! Боюсь, что она попытается его… Ну, вы поняли… Откуда знаю? Расскажу при встрече, а пока прошу, постарайтесь ее подстраховать. Я выезжаю к вам… Почему нельзя? Но… Ну хорошо, хорошо, считайте, что вы меня убедили. Не буду повторять вам, что для меня значит эта женщина… Хорошо, буду дома у телефонного аппарата. Держите меня в курсе событий.
* * *
«Пора бы ему проснуться», – подумала Ирина и, взяв одной рукой револьвер с коленей, другой толкнула Серегина в бок. Тот шевельнулся, белесые ресницы мелко задрожали, глаза с трудом приоткрылись. С хрустом потянулся и попытался опустить руки. Шелковые шнуры натянулись. Недоуменно задрал голову вверх и скосив глаза, дернул одной рукой, потом другой. Перевел озадаченный взгляд на Ирину и тряхнул головой, пытаясь отогнать сон.
– Ты че, Ир? Привязала меня, что ли? – дернул ногой. – Зачем? – скривился в улыбке. – Хотя, может, ты и права, – ухмыльнулся самодовольно, – мне для етого дела руки не нужны. Только брюки мои тебе придется самой стянуть, – глаза возбужденно заблестели.
Ирина смотрела молча.
Серегин облизнул пересохшие губы.
– Ну, давай скорее, чего тянешь, затейница, я уже хочу, – подмигнул он. – Мне это даже интересно. Я, по правде скажу, связанных баб пару-тройку поимел, а вот так, чтобы сам связанный, никогда не доводилось. Ну, давай, скидай одежку, не тяни – глянь, мне уж невтерпеж! – выгнулся в сладострастном ожидании. – Иди ко мне! Ну! Иди, говорю, – прикрыл глаза и сладострастно осклабился.
– Убью я тебя, Саша, – тихо сказала Ирина, поднимая руку с револьвером.
Серегин открыл глаза и, увидев оружие, издал звук, похожий на смех.
– Ну, ты, Ирина Сергеевна, зате-ейница! – почти весело протянул он, хотя в сощурившихся глазах появилась обеспокоенность. – Ну, развеселила! Силы моей нету! – натужно засмеялся. – Давай, давай, не тяни, раздевай одежку-то! Не могу я больше терпеть. Ну! – сделал попытку приподняться, но снова откинулся на подушку.
«Надо же. Не верит. Думает, игра», – Ирина, переложив револьвер в левую руку, приподнялась со стула и сверху вниз, с размаху, как тогда он в Бологом, ударила кулаком ему по скуле.
– Ты чего, баба? Сдурела, что ль? – На побагровевшем лице Серегина бешено блеснули глаза. – Ты, слышь, борщи, борщи, да не перебарщивай! А то я и впрямь разозлюсь! – Руки напряглись, пытаясь порвать шнуры.
– Это тебе, Сашуля, за тот удар, мне по лицу, – сказала спокойно, почти равнодушно.
Бесцветные брови Серегина поползли вверх.
– Видно, запамятовал? В Бологом? – Наклонилась немного, глядя с усмешкой.
Серегин, плотно сжав узкие губы, пристально смотрел на Ирину, будто силясь припомнить.
– Не помнишь? А я, видишь, помню! – Снова опустилась на стул, вдруг ощутив нервную дрожь, волной прокатившуюся по телу. – Было вас там в Бологом четверо, а муж мой – один, беззащитный, – сделала паузу, – как ты сейчас. А я просила, умоляла, не трогайте, отпустите! Ведь он же, Саша, ни в чем не был виноват. Ни перед вами, ни перед властью вашей. А вы его убили. Ни за что. По пьяной прихоти и безнаказанности.
Глаза Серегина забегали, крылья носа задергались.
– Ты чего говоришь-то, Ир? Никак не пойму я. Слышь, попить дай! – попытался приподняться.
– Лежи, лежи, Сашенька. Я подам, – взяла с прикроватной тумбочки графин с водой. – Пей, – плеснула в лицо, – сволочь!
Серегин вздрогнул и жадно облизнул мокрые губы.
– Какого такого мужа? Ты чего, дура, белены объелась? – снова начал распаляться.
У Ирины перехватило дыхание.
– Попил, милок? Или еще плеснуть?
Серегин покачал головой.
– Тогда слушай, – поставила графин на место. – Слушай меня внимательно, Серегин. Двое нас осталось. Ты да я. Про мужа моего ты, понятно, уже вспомнил.
Серегин молчал, прерывисто дыша.
– Кстати, поди, не знаешь, Яков Степанович, дружок твой говорливый, который в санатории лечился, – помер. Сказочку мою послушал и преставился. От переживаний. Чудны дела твои, Господи!
Серегин смотрел не моргая.
– Двое других – матрос красномордый, Мальцев, знаешь, наверное, с якорем на руке, и еще один, белесый, на моль похожий, – поморщилась, – Тушкевич…
Заметив, что Серегин сжал кулаки, усмехнулась:
– Ну да! Вижу, что знаешь обоих! Да ты же мне сам про них говорил, – сделала вид, что только сейчас вспомнила. – Так они оба в ресторане, куда я их пригласила, рыбки поели и – туда же, к дружку своему Степанычу, отправились. Видно, рыба в тот день несвежая была, – посочувствовала окаменевшему Серегину. – Из них ты один теперь остался. И вот я… – задумчиво посмотрела на револьвер.
– Ах ты, сучка! – прогнусавил Серегин и яростно задергал руками, пытаясь освободиться. – Так ты та самая бабеенка? Ой дурак я! Ой дура-ак! Как же я тебя сразу не распознал?
