Самому царю-батюшке!
— Я только с тобой разговариваю. А грозишься тут ты!
— Я волю государеву явлю…
— Ты пограбить нас пришел, воевода! Знаем мы, как у вас, бояр водится…
— Чавой ты знаешь?!
«Да уж читал — знаю, — хмыкнул беглец из будущего. — За каждым опальным боярином потом такое находили…».
Ивашка повернулся к атаману и сделал круглые глаза.
— Ты точно договариваться пришел? — шепнул он.
«И в самом деле… Опять понесло».
И, предваряя новый поток ругани от Пашкова, заговорил:
— Мы люди честные. Здесь, на Амуре, для Отечества сделали поболее других. Трудимся, ясак собираем, рубежи от богдойцев держим! И вины за собой никакой не видим! Так что, многоуважаемый воевода, либо принимай нас такими, какие мы есть — и давай сотрудничать. Либо…
— Мы можем вместе захватить Нингуту! — оборвал вдруг атамана Ивашка, подавшись вперед.
— Чего?!
Санька аж задохнулся от услышанного… Но багровеющий воевода моментально сделал стойку. Резко махнул рукой, затыкая дальнейшие вопли Дурнова, и кивнул «Делону»:
— Ну-тка, молви.
— Афанасий Филиппович! — со страстью принялся сыпать словами Ивашка. — Нингута — то град богдойский. Немалый. И единый на всю землю Шунгальскую. Земли там тучнее здешних, народишко хлеборобный и живет густо. А в самом граде воевода ихний сидит. Шархуда. Ево мы тем летом и побили. Много людишек он потерял, а пушек и пищалей и того боле. Нету у Шархуды прежних сил. И ежели, мы всем скопом навалимся — то возьмем Нингуту на копье. И град богатый поимаем, и всё ево воеводство после приступа наше станет — инда нет у них боле крепостей в той землице!
Санька, напрочь лишившийся голоса, только возмущенно кряхтел и откашливался. Боже, что он несет!
— Нет! Нельзя туда идти! — наконец, прорвало Дурнова. — Это же империя! Мы ведь потому и сидим спокойно, что суетимся на самом пределе их внимания.
Афанасий Пашков смотрел на Дурнова с полным непониманием.
— Пойми, воевода, наше Темноводье — почти чужая для богдойцев страна, а вот Нингута — нет! Это уже начало их земель. Причем, самой их родины! Там родные владения их боярства, там святыни их предков… Нельзя! Если богдойцы почувствуют угрозу своим исконным землям — то обрушатся на нас всей своей силой! А это десятки, сотни тысяч воинов…
— Уж не сам ли ты баял, будто богдойцы еще ратятся с недобитыми никанцами? — спросил «Делон». Треклятый «Делон», который всё так хорошо запоминает. — И те рати далече на полудне.
— Баял, — скрипя зубами рыкнул Санька. — Вот они и вернутся! Или не вернулись бы русские полки из дальнего похода, узнай они, что ляхи к Москве подошли? Так до вас доходит?! Нельзя идти на Нингуту!
Атаман не хотел войны еще и потому, что так и не получил ответа от Шархуды на свое взаимовыгодное предложение. Крайне выгодное. Тут любая склока может помешать, а уж поход на Нингуту! Но этого говорить нельзя. И при Пашкове… И при Ивашке, получается, тоже…
— Боярин, позволь мне с Сашком отойти и словом перемолвиться, — «Делон» поднялся на ноги и переломился в нижайшем земном поклоне.
Пашков нервно жевал черный ус и дергал острым носом. Глаза его из-под набухших бровей перебегали от одного вора к другому.
— Дозволяю! — каркнул он и откинулся на подушки, которые притащила его свита.
Ивашка тут же дернул атамана и почти силком потащил наружу. Стража с обеих сторон дернулась на это движение, но казак успокоил всех и поволок своего командира к ближайшим кустам.
— Ты что творишь? — прошипел Дурной, вырывая рукав.
— Я-то нас спасаю, — «Делон» практически уперся лбом в лоб и говорил глухо, но с плохо скрытой яростью. — А ты чего творишь? На кой нужны эти твои речи бархатные? Инда мнится тебе, что той боярин во твою веру перекрестится? Одумается и расцелует тебя троекратно?
Санька пыхтел недовольно, но молчал.
— Он прийшел на воеводство! Разумеешь! Всё, что потребно ему — власть без меры и мошна тугая! Опричь же ничего! Воевод все дарами засыпают за ради мелких радостей. Воеводам все сапоги лижут — и за просто так! А ты яво сам мордой тычешь в то, что ничего тута ему не отсыплется!
— Но ему придется принять нашу волю! — резко бросил атаман. — Я же тебе говорил: только так мы сможем выстоять!
— Ноне — можа и примет, — сбавил гнев Ивашка. — Ноне сил у воеводы маловато. Токма душой не примет. Напротив, злобу затаит. Уйдет и примется искать пути, як нас живота лишить. И найдет, Сашко! Он же боярин, воевода. За им — Кремль и Царь-Батюшка. Облыжными изветами приказ Сибирский засыплет, ворами всех нас назовет…
— Кремль далече…
— Далече, — кивнул есаул. — Но руки у яво длинные. Не ноне, так опосля — сковырнет он нас. Тута два пути маются…
— Какие? — невольно подался вперед Санька.
— Сковырнуть Пашкова раньше, — грустно улыбнулся Ивашка. — Есть ли у тебя, атаман, люди верные в царских палатах? Есть чем купить бояр высоких, чтобы поверили они не ево, а твоим изветам?
— Нет, конечно, — глаза Дурнова потухли. — Чтоб Москву купить — такие бабки нужны! Да и зачем… Уберем Пашкова — другой воевода придет.
— Верно мыслишь, атаман, — теперь улыбка «Делона» стала более веселой. — И остается лишь другий путь. Купить Пашкова. Не осыпай его своими речами! Пустое то, неужто сам не зришь? Поднеси ему то, что он хочет. А взамен возьми — что ты желаешь. И мы все. Он нам оставит наше своеволие. А мы ему — победу великую, большой дуван и прирост к воеводству!
— Да не будет прироста! — заломил руки Санька. — Не удержимся мы там. Поверь мне, как раньше верил. Как Вещуну… Богдойцы за те земли озлятся так, что мало не покажется! По всему Амуру ордой пройдутся!
— Пусть так. Нынче важно то, во что Пашков поверит. А не удержит Нингуту — то уже его беда…
— Да не только его… Как бы нам все острожки не потерять. И не только их… — тяжко выдохнул беглец из будущего, душу которого тяготило послезнание.
— Бывает и тако, — пожал плечами Ивашка. — Выходит, остается тебе, атаман, измерить и взвесить, с кем лучше ратиться: с богдойцами или с Москвой…
Казаки вернулись хмурые и уселись на свои места. Аратан, которого оставили в шатре одного, заметно выдохнул и расслабился. Пашков молча сканировал своими глазенками мрачного атамана.
— Надумал ли чего, Сашко? — мерзко хмыкнул воевода. — Зрю: надумал. Токма и я не запросто так во шатре сидеша. И вот какие думы у меня, Ивашка сын Иванов.
Пашков демонстративно обратился к красавцу есаулу, который не ленится ему поклоны бить, отвернувшись от шепелявого «вора-атамана», который только и может,
