1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Товарищ Партс хранил записную книжку в ящике с двойным дном, который первоначально предназначался для фотоальбомов. На край ящика он всякий раз клал незаметную ниточку, и до сих пор она всегда бывала на месте, когда Партс открывал ящик. Роланд проявлял такую же бдительность в своем дневнике, тщательно оберегая Сердце от внешней угрозы. Впрочем, нет, Роланд был еще бдительнее, он уничтожил даже фотографию Розали. С обложки фотоальбома на Партса пристально смотрел Эрнст Удет. Партс схватил альбом и подошел к печке, но стук каблуков над головой остановил его застывшую над языками пламени руку. С Эрнстом он делился всем, Эрнст всегда понимал его, советовал, как уклоняться, как уходить в сторону, это была тактика, столь же необходимая Партсу в работе, как и Эрнсту в его воздушных сражениях. Каждый нуждается в таком человеке, в понимании. И Роланд тоже. Восполнила ли новая возлюбленная ту пустоту, что осталась после Розали, делился ли кузен с ней воспоминаниями, клал ли голову ей на грудь, рассказывая о том, что его тяготит, даже вещи действительно страшные, которые могли напугать Сердце, заставить ее бояться еще больше? Стук каблуков раздался снова, гулко отозвавшись в ушах Партса, его глаза устремились к потолку, потолок скрипел, повизгивал, как отброшенная пинком собака, ножки кровати царапали пол. Партс убрал альбом обратно в ящик, вернул нитку на место и стал ходить по комнате. Его ноги повторяли маршрут каблуков, стучавших наверху; заметив это, он остановился. Нет, как она ни старается, свести его с ума ей не удастся. Партс вернулся к записной книжке. Он еще не знал, как обоснует свой запрос Конторе, как объяснит нужду в таком списке. Особая просьба требовала очень весомых обоснований. Что в такой ситуации сделал бы Эрнст, что придумал бы? Эрнста обвиняли в том, что он подрывает мощь люфтваффе, но виноват был не он, а его больное горло, которое прошло лишь после получения Рыцарского креста. Виной была жажда славы и честолюбие.
Партс прикрыл глаза, щелкнул пальцами и в подаренной верхним этажом внезапной тишине придумал целую историю: он скажет, что вспомнил об одной антисоветчице, сотрудничавшей с Карлом Линнасом и потому представляющей интерес для Конторы. С ее мужем он познакомился в лагере и был удивлен, что его забрали, а ее нет, хотя именно она вела активную деятельность, а не он. Только вот он позабыл имя той женщины, но наверняка вспомнит его, если пройдется по спискам. Объяснение было слабое, Партс это понимал. Интересом к Линнасу, однако, не стоило пренебрегать, как и тем, что товарищ Порков не упустит возможности набить себе цену, продемонстрировав служебное рвение и результативность. Тщеславие капитана было оружием Партса.
Недостатки Партса имели ту же природу, он это признавал. Он отнесся к записной книжке свысока, считая Роланда простаком, потому и упустил главную зацепку. Это не должно повториться. Партс вновь взялся за записную книжку, хотя знал ее уже практически наизусть, даже каждое слово в рассуждениях на две страницы, касающихся угрозы бактериологической войны со стороны русских и вызванного этим беспокойства американцев. Наверняка было что-то еще, должно было быть. Что-то помимо Мастера и Сердца. В Конторе сумели бы расшифровать этот тайный язык гораздо быстрее, вскрыли бы кодовые слова, Партс в этом был не силен. Но он не сдавался. Он дочитал до 1950 года и соображений Роланда о том, что обе стороны боятся друг друга.
Никто не говорит об Эстонии. Эстония исчезла с карты мира, словно неопознанное тело на фронте.
Когда стало известно, что добровольцы истребительных батальонов освобождаются от норм обязательной сдачи сельхозпродукции, в записях появилась вполне понятная горечь:
Победители не вступают в переговоры. Вот и коммунисты не видят смысла вступать в переговоры с нашим народом.
Никаких намеков на семью или знакомых.
Крысы бегут с корабля и укрываются в Швеции. Наш корабль дал течь, и я не уверен, что в моих силах предотвратить крушение.
Воспоминаний о том, какими радостными были первые несколько лет в лесу; под формированием отрядов явно подразумевалась организация региональных отделений Союза вооруженной борьбы, записи об этом были уверенные, довольные. Наверняка Роланд ездил по всей стране и встречался с ключевыми фигурами каждого отделения. У него была широкая сеть знакомств, где сейчас эти люди, кто они? Партс снова с удивлением заметил, как хорошо обрывистые предложения Роланда ложатся на бумагу, хотя в разговоре они всегда раздражали, в тексте же обретали особую красоту, некую неуклюжую поэтичность.
Восемь убитых. Кто нас слышит? Семеро вчера, сколько завтра? Мы обескровлены и оттого постепенно засыпаем.
И опять упоминание о Сердце — одно слово, нацарапанное в уголке страницы. Сердце разбавило горечь, которую вызвали у лесных братьев слова австрийского радиокомментатора. Комментатор был уверен, что освободительной войны в Эстонии не будет.
Когда свобода наконец придет, они все станут патриотами. Посмотрим, как много новых героев у нас тогда появится. Но сейчас, когда родина в опасности, эти “герои” ползают на коленях или плывут по течению, заглатывают дешевые приманки, лижут сапоги предателям и охотятся по лесам на наших братьев ради права пользоваться спецраспределителями.
Партс решил взбодрить себя бутербродом с килькой пряного посола и направился в кухню. В прихожей он попал ногой в мышеловку, которые повсюду расставляла жена, на полу валялись скомканные носовые платки, часть из них была вытащена из его шкафа. Он отбросил их ногой, но потом передумал и, подхватив тряпкой, выбросил в мусорное ведро. Приготовление бутербродов оказало на него успокаивающее действие: несмотря на поэтичность языка Роланда, вряд ли его так уж интересовала поэзия. Во всяком случае, не настолько, чтобы посвящать ей целые страницы, если к тому нет особой причины. Партс вернулся мыслями к стихотворению о назначении искусства. Оно называлось “Кочан капусты” и было, по мнению Роланда, слишком индивидуалистичным, не отвечало потребностям движения, он считал его бесчестным, недоумевал, с какой целью оно вообще написано, и критиковал заодно всех остальных поэтов страны. Партс помнил эти строчки наизусть:
Эти посредственности, именующие себя поэтами, охотно прислуживаются, а потом протискиваются в ряды советских писателей, в их союзы, где даже с ничтожными способностями можно рассчитывать на кусок хлеба с маслом и хорошую жизнь. Мера моего презрения безгранична, лишь Сердце сдерживает мои руки. Кочан капусты этого недостоин.
Ага! Роланду снова удалось запутать Партса. Кочан капусты — это не стихотворение, а поэт — Каалинпяя. Роланд сомневался в его честности, потому что это был человек, а не потому, что его беспокоил какой-то там пассаж в стихотворении. Если Каалинпяя был впоследствии легализован, то его несложно найти. Он может что-то знать о Сердце. Пожалуй, стоит включить его имя в бумагу для Поркова. Учитывая и без того зыбкие аргументы для запроса, можно упомянуть эту кличку, хуже не будет, но не стоит превращать эту практику в систему. Прежде чем открыть банку с килькой, Партс приготовил себе воды с сахаром. Молоко опять скисло.
Марк, известный как подручный Линнаса, приобрел особую славу в концлагере Тарту за свою жестокость, но кто он был на самом деле? Никто из выживших после издевательств Марка свидетелей не мог назвать его фамилии. Возможно, пришло время приоткрыть завесу тайны и рассказать о нем подробнее. Он был самым обычным земледельцем, пока не вдохновился идеологией фашизма и не стал посещать фашистские собрания. Там он нашел себе близкую по духу невесту. Особую ненависть они испытывали к коммунизму.
Эдгар Партс. В эпицентре гитлеровской оккупации. Таллин, 1966
1943 Ревель Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд
Времени оставалось всего несколько часов. Взрослые сидели на тюках, сделанных из простыней и наволочек, дети спали на железных кроватях. Или делали вид, что спят. Сна не было в их дыхании, глаза блестели, но тут же закрывались, натыкаясь на чей-то взгляд. Я заметил, что Юдит разглядывает беженцев. Она присела возле какой-то пожилой женщины, и их шепот будоражил меня, как будто они делились какими-то тайнами, хотя вряд ли Юдит рассказывала ей о себе, здесь, среди чужих людей. Потом она перешла к мужчине с больной спиной. Он повесил у плиты свою рубашку, и Юдит стала гусиным пером смазывать ему спину бальзамом с серной кислотой. Запах от процедуры был не самый приятный, заполненная до отказа комната была и без того до предела напряжена, кругом то и дело раздавались тяжелые вздохи, но уверенные движения рук Юдит успокаивали меня. Она находила нужные слова для встревоженных людей, понимала, что в данной ситуации главное — не терять самообладания, особенно в тот момент, когда придется садиться в грузовик. Лучшей кандидатуры для этого нельзя было и придумать. Многие сомневались, когда я сказал, что нашел новую квартиру для приема беженцев и нового человека для работы с ними. Я назвал Юдит Линдой, заверил, что она очень надежная, и умолчал о ее связи с немцами. Я понимал, что как только Юдит включится в эту работу, она будет держать рот на замке. Она стала время от времени сообщать мне кое-какие полезные сведения, и ее мнение о немцах, похоже, начало меняться.
На этот раз ситуация была особенно неспокойной. Речь Хяльмара Мяэ пробудила некую надежду: по его словам, мобилизация — это первый шаг на пути к независимости. Я видел неуверенность на лицах беженцев, желание поверить ему. Безграничное людское доверие не переставало меня удивлять. И отчаяние. И все же день ото дня росло число тех, кто уже не верил в победу Германии и в обещания независимости или хотя бы автономии Эстонии. Никто не желал оставаться и ждать новой расправы, люди были уверены, что большевики вернутся. Священники говорили о возвращении безбожного государства.
