— Может, дашь мне свою ложечку?
И как только я понял, что Катина забыла принести ему ложечку, я сразу же и без всяких колебаний, ответил:
— Дам! Но только если за это ты дашь мне немножко твоего сахару!
Я высоко поднял ложечку, чтобы подчеркнуть ее ценность. И в этот момент в комнате раздался голос Катины:
— Как тебе не стыдно! Ты что, ростовщик?
Страх и стыд вытолкнули меня обратно в настоящее. Я собирался возразить Катине, но она, мой брат и я, такой, каким был я тогда — маленький невинный ростовщик, — исчезли, словно провалившись в пропасть.
Я пожалел о том, что благодаря слишком острому чувству стыда я сам уничтожил видение, которое добыл с таким трудом. Было бы лучше, если бы я послушно и gratis[34] одолжил брату ложечку и не стал бы препираться по поводу своего дурного поступка, который был, должно быть, первым дурным поступком в моей жизни. А Катина, может быть, призвала бы маму для того, чтобы та определила мне наказание, и я наконец смог бы ее увидеть.
Я все же увидел ее спустя несколько дней, или, точнее, поверил в то, что увидел. Правда, я мог бы сразу догадаться, что и это всего лишь иллюзия, потому что мать, в том образе, в котором она передо мной предстала, слишком уж походила на портрет, который висит у меня над кроватью. Хотя должен признать, что вела она себя в этом моем видении совершенно как живой человек.
Много, ужасно много солнца, так много, что впору ослепнуть! Столько солнца пробивалось ко мне из той дали, которую я считал своим детством, что, пожалуй, можно было не сомневаться в том, что это действительно детство. Наша столовая в послеполуденные часы. Отец уже вернулся домой и сидит на диване рядом с мамой. Перед ней на столе лежит ворох белья, и она ставит на нем метки несмываемыми чернилами. Я под столом играю какими-то шариками. При этом я все ближе и ближе подвигаюсь к маме. Возможно, я хочу, чтобы и она тоже участвовала в игре. Затем я пытаюсь встать, хватаюсь за белье, свисающее со стола, и тут происходит катастрофа. Пузырек с чернилами опрокидывается мне на голову, заливает лицо и одежду, мамину юбку и сажает небольшое пятно на папиных брюках. Отец заносит ногу, чтобы дать мне пинка...
Но я успеваю вовремя вернуться из своего далекого путешествия: я снова здесь, в безопасности, взрослый и старый. И я должен признаться в следующем: какой-то миг я испытывал неприятное ощущение из-за угрожавшего мне наказания, но сразу же после мне стало ужасно жалко, что я так и не увидел того жеста защиты, который, несомненно, должен был исходить от мамы. Но разве можно остановить образы, когда они пускаются бежать сквозь время, которое еще никогда не было до такой степени похоже на пространство? Такова была моя концепция до тех пор, пока я верил в подлинность этих образов. Сейчас, к сожалению (о, как я об этом жалею!), я больше в них не верю. Теперь я знаю, что это не образы от меня убегали: просто у меня прояснилось в глазах, и они теперь снова видели реально существующее пространство, в котором не было места призракам.
Расскажу еще о видениях, которые явились мне в другой раз и которым доктор придал такое значение, что провозгласил меня выздоровевшим.
Погрузившись в полудрему, я увидел сон, который отличала неподвижность кошмара. Я увидел во сне, что я снова стал ребенком — и все только для того, чтобы увидеть, как этот ребенок тоже, в свою очередь, спит. Ребенок лежал, весь во власти безмолвного восторга, пронизывавшего все его крохотное тело. Ему казалось, что он наконец-то осуществил свое давнее желание. Хотя лежал он один и всеми покинутый, однако он видел и слышал с отчетливостью, с которой во сне видишь и слышишь то, что творится далеко от тебя. Ребенок лежал в одной из комнат моей виллы и видел (бог знает каким образом), что в той же комнате на кровати стоит клетка на толстых ножках. Стенки у нее были глухие — без окон и без дверей, и тем не менее откуда-то в нее проникало приятное для глаз освещение и свежий воздух. Ребенок знал, что проникнуть в эту клетку может один только он, и для этого ему даже не надо двигаться, потому что клетка придет к нему сама. В этой клетке был только один предмет — кресло, а в этом кресле сидела прекрасная, стройная женщина в черном, белокурая, с большими голубыми глазами, белоснежными руками и маленькими ножками в лаковых туфельках, которые угадывались по легкому блеску из-под подола. Добавлю еще, что женщина казалась мне единым целым с ее черным платьем и лаковыми туфельками. Все это была она! И ребенку снилось, будто он обладает этой женщиной, но самым странным образом: он знал, что может съесть ее по кусочку всю — с головы до пят.
Сейчас, когда я об этом думаю, меня поражает, как мог доктор, который прочел — и, по его словам, очень внимательно — всю мою рукопись, не вспомнить сна, который приснился мне перед тем, как я отправился к Карле? Что до меня, то мне, после того как я некоторое время спустя внимательно его обдумал, стало казаться, что это был тот же самый сон, только слегка видоизмененный, более детский. Но доктор только тщательно все записал и спросил меня с довольно идиотским видом:
— Ваша мать была красивой блондинкой?
Меня удивил его вопрос, и я ответил, что красивой блондинкой была и моя бабушка. Но для него я уже излечился, совершенно излечился. Я открыл рот, чтобы порадоваться этому вместе с ним, и приготовился к тому, что должно было произойти дальше: с поисками, исследованиями, раздумьями было покончено, и теперь начиналась наконец работа по перевоспитанию — упорная и неуклонная.
С тех пор наши встречи стали для меня настоящим мучением, и я не прекратил их только потому, что мне всегда трудно остановиться, раз уж я пришел в движение, так же, впрочем, как и прийти в движение из неподвижного состояния. Иногда, когда мой доктор нес уже совсем бог знает что, я осмеливался ему возражать. Это неправда, что каждое мое слово и каждая мысль были, как ему казалось, мыслями и словами преступника! В ответ он широко раскрывал глаза. Я выздоровел и не желал этого замечать! Это была самая настоящая слепота: как это так — узнать, что хотел увести жену — то есть свою мать — у собственного отца, и не почувствовать себя выздоровевшим? Неслыханное упрямство! Однако доктор допускал, что я окончательно выздоровею тогда, когда завершится мое перевоспитание, иными словами, когда я начну смотреть на все эти вещи (то есть на то, что я желал убить отца и целовать собственную мать) как на нечто совершенно невинное, не стоящее угрызений совести, ибо подобное часто случалось даже в самых лучших домах. В сущности, что я теряю? Однажды он мне сказал, что я сейчас словно выздоравливающий, который еще не привык жить без температуры. Итак: я должен был просто подождать, пока привыкну.
Но он чувствовал, что я все-таки не полностью в его власти, и, занимаясь перевоспитанием, возвращался временами к лечению. Он снова пытался добыть у меня сны, но мне не удалось больше увидеть ни одного. Устав дожидаться, я в конце концов просто придумал для него один сон. Я бы не стал этого делать, если бы мог заранее вообразить всю трудность подобного притворства. Это оказалось совсем нелегко — бормотать, словно бы в полусне, покрываться потом или бледнеть, то делаться багровым от напряжения, то ни в коем случае не краснеть — и ничем не выдать себя. Из моих речей явствовало, что я снова вернулся к этой женщине из клетки: я будто бы заставил ее протянуть мне через щель, неожиданно открывшуюся в стене клетки, свою ногу, которую принялся сосать. «Левую! Левую!» — бормотал я, внося в свое видение курьезную деталь, которая должна была придать ему сходство с моими прежними видениями. К тому же это был способ показать доктору, что я прекрасно понял болезнь, которую он от меня требовал. Младенец Эдип был именно таков: он сосал левую ногу матери, предоставив правую отцу. Я так старался представить все это как можно реальнее (тут нет никакого противоречия!), что мне удалось обмануть даже самого себя: я почувствовал вкус этой ноги. Меня чуть не стошнило.
Не только доктор, я и сам желал, чтобы мне еще раз явились дорогие видения моей юности — подлинные или не совсем подлинные, но, во всяком случае, не выдуманные. Увидев, что в присутствии доктора они больше не появляются, я попытался вызвать их без него. Правда, будучи один, я рисковал тут же их позабыть, но ведь я больше не собирался лечиться! Мне просто снова захотелось майских роз в декабре. Однажды я их получил: почему бы мне не получить их еще раз?
В одиночестве это занятие тоже оказалось довольно скучным, но затем вместо видений я обрел нечто такое, что на какое-то время мне их полностью заменило. Я даже подумал, что сделал важное научное открытие! Я решил, что именно я призван завершить создание физиологической теории цвета. Мои предшественники Гёте и Шопенгауэр даже представить себе не могли, чего можно добиться, умело маневрируя дополнительными цветами.
