не отрицаю, что это придает малышке особое обаяние, своего рода перчик. Она будет разбивать сердца, как стекло… когда подрастет. Уже скоро. У меня опытный глаз в том, что касается слабого пола. В четырнадцать-пятнадцать лет она уже будет пикантной девицей. Увидишь.
— Алтерка! Как ты разговариваешь?
— Как человек, освободившийся от тяжких дум. От подозрения в отношении себя самого… Мамка, позови ее! Позови сюда сейчас. Я хочу на нее посмотреть. Мне ужасно любопытно, намного любопытнее, чем вчера. Она такая миленькая маленькая байстрючка…
Смеющиеся глаза Эстерки вдруг широко раскрылись. Вскипев, она поднялась со стула и обеими руками швырнула свернутый портрет Менди на кровать Алтерки:
— Ты — вылитый папенька!.. — прошипела он сквозь зубы. — Это говорит в тебе его нечистая кровь… — И прежде чем Алтерка успел прийти в себя, она заорала: — Уезжай отсюда! Уезжай!
Алтерка выскочил из постели неодетый. Он хотел схватить ее за руку, но она не позволила.
— Ты даже не стесняешься! — сердито упрекнула его она. — Сперва оденься!
Он снова забрался под одеяло.
— Хорошо, — сказал он, обиженный до глубины души. — Я уеду… Но почему вдруг? Что опять случилось?
Она успокоилась, присела, но ее голос все еще был взволнованным:
— Совсем не вдруг. Я уже сказала тебе ночью. Я тебя умоляла. И сейчас умоляю. Уезжай! Так будет лучше. Ты слишком похож на своего отца. Каждое твое слово — его. Каждая твоя мина. Ты ведь знаешь, как я настрадалась. Поэтому ты должен меня понять.
— Нет, я не понимаю. Я очень мало понимаю во всех этих твоих безумствах. Но я не хочу, чтобы ты страдала. Я уезжаю. Уезжаю. Только вот думаю, куда…
— Поезжай к реб Йегошуа Цейтлину в Устье! Это был ближайший друг твоего деда. Он хорошо тебя примет. Он живет как князь, во дворце с большим парком… У него свои крепостные, чего не может себе позволить больше никто из евреев. Ты встретишь там лучших людей, самых больших ученых. Врача Боруха Шика, твоего учителя Мендла Сатановера… Ты еще не забыл его?
— Это тот, который разучивал со мной проповедь на бар мицву? Очень хорошо помню. Я сейчас сообразил: у меня ведь есть для него целая пачка рукописей и документов. Дедушка реб Мордехай дал мне их с собой и сказал: «Если тебе придется быть в Чериковском уезде, заскочи к реб Йегошуа Цейтлину!..»
— Видишь, как все хорошо складывается! Мой отец писал мне. Это рукописи, оставшиеся от реб Ноты. В его завещании однозначно сказано, чтобы их передали реб Йегошуа Цейтлину в Устье…
— Ну, а потом? После Устья?..
— Вернешься, если будет на то воля Божья, в Петербург.
Алтерка бросил молниеносный взгляд на мать. Ее «если будет на то воля Божья» прозвучало не как совет, а как приговор.
Опустив глаза, он взял ее руку и холодно поцеловал:
— Хорошо, мама.
Теперь он пообещал это коротко и решительно. И сдержал слово. Вечером этого же дня Алтерка сел в дилижанс, [191] отправлявшийся в Белоруссию.
Глава двадцать четвертая
Дорога в Устье
1
Половину пути длиною почти шестьсот верст, отделявших Кременчуг от Устья Могилевской губернии, Алтерка Ноткин не переставал есть себя поедом: как это случилось, что он, единственный и любимый сын, которого не переставая баловали в течение двадцати двух лет, вдруг почувствовал себя на этом свете пасынком?! Дедушка реб Нота умер, и никого другого вместо него уже не будет. Второй дед, реб Мордехай, всегда относился к нему прохладно, ругал за любую шалость… Все, что осталось сейчас Алтерке от деда, — это несколько папок с рукописями. И их он тоже вез сейчас, чтобы отдать чужому человеку, собирателю старинных вещей, чудаку, которого зовут Йегошуа Цейтлин. Даже собственная мать, которая до бар мицвы заглядывала ему в глаза, пылинке не позволяла на него упасть, оттолкнула его сейчас. То она плачет, то смеется. То входит разодетая, чтобы пожелать доброго утра и погладить его, и тут же кричит, чтобы он собирал свои вещи и уезжал. Когда Алтерка садился в дилижанс, он все еще рассчитывал, что мама раскается, выбежит из дома и с плачем будет просить его остаться. Но она этого не сделала. Она заперлась в своей комнате с сироткой Кройндл и больше не выходила. Разгневанный Алтерка велел почаще щелкать бичом и гнать лошадей из города. Но это его не успокоило. Он никак не мог объяснить себе, что происходило с его матерью и почему он при жизни потерял ее. Алтерка где-то читал, что матери в известном смысле ревнуют своих сыновей, а отцы — дочерей. И что это не более чем отзвук естественного чувства, берущего свое начало во временах полной дикости. Но неужели мать до сих пор не может простить ему, своему единственному сыну, того, что он когда-то, сразу же после своей бар мицвы, согрешил с ее родственницей Кройндл? Она должна была уже давно забыть об этом…
Но чем дольше он ехал, удаляясь от Украины и въезжая в белорусские области на Десне, тем бледнее становилось в памяти Алтерки лицо матери и ярче и красочнее — образ сиротки, которую у него даже не было времени хорошенько рассмотреть. Как всякий молодой бонвиван, с прирожденным еретически-насмешливым взглядом на жизнь, Алтерка очень рано развил в себе счастливую способность быстро стирать из памяти тяжелые впечатления, быстро забывать их, махать на них рукой и жить дальше, как ни в чем не бывало. Потому что… все равно ведь придется когда-нибудь помирать.
Девочка, носящая имя своей покойной красавицы матери, ничуть не была на нее похожа. По крайней мере, не так, как он ожидал… Сперва это его разочаровало. Он был уверен, что от розы обязательно должна родиться роза, а не какой-то другой цветок. Теперь он уже привык к мысли о том, что игры живой природы намного разнообразнее. Природа такова, что от розы может родиться лилия, от лилии — болотный лотос, от черноволосой — блондинка, от голубоглазой — кареглазая. В этом принимают участие два существа, и тот из них, кто сильнее, оставляет свою печать на новом поколении. Он, Алтерка, теперь понимал, что в тринадцать лет не смог бы этого сделать. А та, кому он отдал свою первую мужскую силу, уже не была девушкой. Более опытный и сильный любовник перебежал ему дорогу. Она уже тогда, наверное, была беременна. И потому с таким отвращением восприняла приставания такого молокососа, каким он был тогда. Ему это удалось случайно, да и то всего один-единственный раз.
