у вас кого-нибудь, кто помог бы мне взойти по лестнице? Вы видите, как это далекое путешествие изнурило меня.
— Я сама помогу вам, если вы не можете ждать, пока брат придет; правда, он придет еще не скоро, потому что отец мой всегда остается последним в синагоге, а брат должен ожидать, чтоб повести слепого отца домой.
— Слепого! Ваш отец слеп!
— Уже давно; с тех пор как моя мать умерла.
— Боже мой! Отец слеп, мать умерла!
— Что с вами? Вы родственник их или знакомый?
— Нет, я только знакомый. Когда-то, проездом чрез этот город, я останавливался здесь. Это было давно, я был тогда еще очень молод; вы были еще ребенок, а брат ваш — грудной младенец. — Ведь его зовут Самуилом, не правда ли, кажется Самуилом? А вас Перл?
— Да, так вы до сих пор это помните! Мать моя не была еще стара, но она хворала, долго, долго хворала. Болезнь и горе рано свели ее в гроб.
Приезжий сидел неподвижно, — точно над ним произносили смертный приговор.
— Сведите меня, пожалуйста, на верх, сказал он после некоторого молчания, в продолжении которого он чуть не задыхался от сильного стеснения в груди. Я не могу ждать, пока придут ваш брат и отец.
В верхней комнате еще тише чем внизу и темнее. Тени от высокой стены ложатся на выходящие во двор окна. Две тусклые, нагоревшие свечи тщетно борются с ночной темнотой. Приезжий, оставшись один, сел на кровать, спрятал голову в подушку, и страшная печаль овладела им; все тело его беспрестанно вздрагивало и последние силы разрушались.
— Отец ослеп, мать умерла!
Как ночные видения восстают пред ним воспоминания прошлого; давно минувшие дни снова проходят в его воображении. Он смотрит на эту комнату, этот двор пред его окнами, над которым теперь сияют блестящие звезды, эти тихие спутники ночи, эти немые свидетели радостей и печалей человека, эти вечные доказательства неизменного порядка и вечных законов. Как часто гулял он тут в то время, когда был еще резвым, шаловливым мальчиком, в то время, когда тот, кто теперь ослеп и та, что лежит уже в могиле, называли его своим сыном! С каким упорством переходил он тогда, не смотря на все наставления, за те пределы, в которые заключена жизнь еврейского юноши: как мало обращал он внимания на просьбы и угрозы родителей, как ничтожны были в его глазах молитвенный дом и хедер (школа) в сравнении с лесами и полем. Как резко не походил он на своих товарищей и ровесников, не знавших в жизни ничего, кроме учения и молитвы, которым они посвящали всю свою молодость, в то время как он, не обращая внимания на огорчение родителей и наставников, не давал никому на улице проходу и десять раз убегал из хедера, прежде чем соглашался — и то против воли — пожертвовать одним часом для изучения Талмуда! В субботу и праздники, когда все благонравные дети следовали за своими родителями в синагогу, Сендер с целой толпой других буйных мальчиков, бегал на лугу за девочками и лазил по деревьям и заборам. Дошло до того, что ни один хедер не хотел иметь его в числе своих учеников, ни один отец не позволял своему сыну сближаться с ним, и он сделался угрожающим примером для прочих детей. «Берегитесь — говорили им — сделаться такими как он». Даже его собственные родители стали удалять от него других своих детей, и убедись, что всякие попытки привести его снова на путь истины оказывались тщетными, совершенно отказались от него и предоставили его самому себе.
Однажды — это было во время праздника Пасхи — в еврейском квартале, где Сендера уже не называли иначе как «гой», «мешумед» [14], распространился слух, что он, вместе с христианскими мальчиками, с которыми он в последнее время сходился все ближе и ближе, отправился в загородный трактир, и там пил с ними пиво. В Пасху пиво! [15] Все еврейское население города пришло в волнение. Шум негодования проник даже до раввина, который обыкновенно стоял выше всяких сплетен. Раввин, подстрекаемый своею женою, утверждавшею, что Мессия не может явиться до тех пор, пока в Израиле будут такие грешники, призвал к себе отца Сендера и упрекал пристыженного, несчастного человека за тяжелые проступки его сына. Возвратясь домой, он не сказал ни слова, только лице его горело и губы дрожали; на вопросы жены он тоже ничего не ответил — и она, ничего не говоря, села в угол и горько заплакала, — Сендера выгнали из родительского дому. И он ушел, не сказав ни одного слова в свое оправдание, не сделав ни одной попытки к примирению, не бросив ни одного прощального взгляда. Он ушел, как круглый сирота, без гроша в кармане, но с злобою и горечью в сердце. Дойдя до возвышенности, откуда он мог обозреть весь город, который он сейчас оставил и в который он впервые увидел свет, мальчик с гневом сжал кулаки и поклялся никогда не возвратиться к тем, которые изгнали его, такого молодого и неопытного, и бросили на произвол житейских невзгод.
Одиноким странником шел Сендер по пути жизни; ни одна звезда не руководила им, ни один человек не подавал ему руки помощи, ни одна душа не сочувствовала ему. Житейские бури перебрасывали его с места на место, толкали его то, взад, то вперед, и наконец он очутился в самой глубине могущественного царства, простирающегося на две части света и населенного сотнею различных племен и народов. Велико было теперь расстояние между мальчиком и его родимым городом; время и расстояние покрыли сердце его твердой корой, под которой погасла всякая любовь и бушевала только злоба. По временам в памяти его мелькали минувшие дни, родные картины, — и тогда кровь его кипела, он скрипел зубами, сжимал кулаки и клялся мстить. Чем суровее становилась его судьба, чем тяжелее были удары её, тем более разрывались узы, связывавшие его когда-то с своими, тем глубже охватывала его вражда, и тем быстрее черствели его чувства.
Бесприютно бродил он из одного места в другое, задыхаясь под бременем своей тяжелой, свинцовой жизни, которая страшно давила его и уничтожала и без того уже слабые силы его. Еще в детстве зародилась в нем та страшная болезнь, которой еще до сих пор никому не удалось победить. Чем дальше на север гнала его судьба, чем труднее становился его путь, тем
