или преследуемые и теснящиеся друг к другу для взаимной защиты люди, поселились на тесном пространстве, застроенном плотно прилагающими один к другому домами, в центре которых, как некогда в Сирийской пустыне, находилось самое драгоценное их состояние, единственное сокровище, которое они спасли от крушения их величия и политической самостоятельности — Божий дом. Все дома опустели и жители их собирались в это великое здание тихо, торжественно, точно это было последнее шествие и точно этот храм, куда они устремлялись, был форум, где шел суд о жизни и смерти, чтобы пасть ниц, пред вечным Судией, Который ежегодно в этот день творит суд над деяниями людей, милует или осуждает их, дарует им жизнь или предназначает смерть. — Женщины в белой одежде, мужчины в белых саванах на черных кафтанах, с фолиантами под мышкой и неся в руках желтые восковые свечи, посвященные памяти умерших родственников и друзей, входили то по одиночке, то целыми группами в колоссальные двери синагоги, все ярче выступавшей из возрастающей темноты ночи. При каждой встрече с ближним эти люди просят друг у друга прощенья во взаимной вражде, клевете, лицемерии, и расстаются друг с другом со слезами на глазах, как будто каждому из них предстоит смертный час, как будто ангел смерти с мечем и факелом ждет их на пороге того здания, в которое они хотят войти не иначе, как примирившись со всеми людьми.
Это наступает Йом-Кипур.
Кровь застывает в жилах Александра. После многих лет он снова видит евреев в их братском единении, в их интимных отношениях, в их глубоко религиозном настроении. Все это веселит его как звуки родины, услышанные на чужбине, и невольно, боязливо, как бы в забытьи, следует он за толпою к синагоге и останавливается в дверях её, точно прикованный непреодолимой силой.
Потолок, стены, колонны, столбы, — все сверкает тысячью свечей и ламп, так что высокие своды здания кажутся охваченными огнем, ряды молящихся мужчин, обратясь лицом к востоку, стоят в своих белых широких саванах, напоминающих им смерть; а сквозь полузакрытую решетку видно помещение, отведенное для женщин — и оттуда несутся звуки болезненной скорби. Печаль, уныние и раскаяние покрыли смертельною бледностью все лица и выжимают слезы из всех глаз. Среди громких молитв глухо и уныло раздаются звуки ударов, наносимых сжатыми кулаками кающихся в их сердца. Шумно, точно волнующееся море, оглашаются стены синагоги молитвами, — но вдруг раздается удар на «Алмеморе», и в одно мгновение голоса умолкают. Только несколько полу-подавляемых криков нарушают тишину, и вот сильный голос кантора поднимается среди всеобщего безмолвия, как гром среди ночной тиши, к престолу Иеговы, и молит об отпущении грехов всей общине и всему Израильскому народу. Оканчивается его молитва — и снова тысячи воплей раздаются в синагоге, снова сыплются тяжелые удары на сердца скорбящих грешников, над которыми совершается в эту минуту суд там, за усеянным звездами покровом неба, и судьба которых вписывается «в книгу жизни или в черную книгу смерти».
Холод пробегает по всему телу Александра, голова его кружится. Эта горячо молящаяся толпа белых, точно из гроба вышедших, фигур, облитых багровым светом бесчисленного множества свечей, — воспоминание о прошедших днях, о совершенных грехах, о бедных родителях, которых он убил и опозорил, — чувство неодолимой слабости и неописанного страха, — все это до такой степени потрясло его, что он, прислонясь к двери, зарыдал и невольно, как дитя, не понимающее смысла собственных слов, начал повторять слова кантора, уже давно сделавшиеся, для него чуждыми, — й бичевать свою больную чахоточную грудь, — и горячо молиться тому Богу, Которому он изменил и перед Которым он теперь склонялся как блудный сын перед любящим отцом.
Мало по малу утомленные богомольцы разошлись из синагоги, и только немногие остались в ней, чтобы провести всю ночь в молитве. Измученный бессонницей и волнениями, Александр упал на каменную ступень паперти и провел ночь в томительных сновидениях. Воспоминания детства воскресли и проходили мимо него как-толпа восставших трупов. Строгий отец, добрая мать, любящие братья и сестры, детские игры, бесплодные старания учителей, родимая синагога, веселые дни праздников, унылые дни покаяния, длинный ряд проступков против Бога и родителей, изгнание из родительского дома, странствование по чужбине, отступничество от веры предков — все это попеременно терзало грудь несчастного, и он внезапно просыпался, точно ужаленный скорпионами, холодный пот струился по его лицу, он задыхался, падал на колени, и молился, горько молился!
День занялся — и обширное здание снова наполнилось молящимися, снова понеслись к небу тысячи голосов. Свечи почти догорели, указывая этим на бег времени и жизни, напоминая о часе, в который должна решиться судьба людей... Александр стоит в толпе и молится, как будто он член этой общины; силы его истощаются, легкие совершают последнюю работу, ноги подкашиваются; он молится в совершенном забытьи, молится целый день, до тех пор пока громкий трубный звук не возвещает, что день покаяния минул.
Болезнь Александра принимала все более и более упорный характер, искусство врачей не могло совладать с неумолимым недугом, силы больного истощались с каждым днем; ночи он проводил без сна, дни — без надежды. Ко всему этому присоединилось приближение весны, — времени года, столь обильного покойниками.
Для Александра мысль о его близкой смерти заключала в себе все ужасы могилы с её мрачными признаками, её неведомым нечто, которое гораздо страшнее жизни, полной борьбы и лишений. Да и мог ли без особенного ужаса смотреть на эту будущую жизнь человек, не знавший никогда ни религии, ни философии, не имевший ни одного твердого убеждения, отрекшийся от Бога своих предков, и только после многих лет греха и забвенья, накануне смерти, обратившийся к Нему, — человек, прошедшее которого не имело ни одного светлого мгновения, ни одной добродетельной черты, которого настоящее — представлялось мрачным и печальным, а будущее — рисовало только глухую, страшную могилу! Для такого человека смерть есть не прекращение жизни, а только замена её другою, неведомою, немой жизнью, которую не может обнять даже фантазия, — жизнью с карающим судом Божьим, со всеми муками и страданиями, какие только может изобресть расстроенное и разгоряченное воображение!
«На родину! На родину!» — воскликнул он однажды ночью, когда страшная тоска овладела им и, прогоняя сон, обливала несчастного холодным потом.
«На родину! На родину!»
Несчастный, где твоя родина? Там ли где твои бедные родители оплакивают заживо похороненного сына, или там, где твоя веселая жена радуется тому, что ты оставил ее? Старые узы порвались, а новые
