— непрочная паутина. Те, на груди которых ты хочешь успокоиться в предсмертные минуты, может быть, перешли уже, проклиная тебя за свои страдания и свой позор, в то мрачное царство, куда ведут тысячи дорог, но откуда нет ни одного выхода. Что же хочешь ты найти на покинутой родине?
И все-таки неодолимая сила влечет его туда. Ведь там уже никто не знает его. Своенравным, необузданным юношей оставил он, место, в которое возвращается теперь измученным, умирающим человеком. Время, борьба с людьми и неизлечимая болезнь покрыли глубокими морщинами его лице, сделали его совершенно лысым, сгорбили всю его фигуру, — кто же узнает в гнилом пне зеленую, гибкую ветку? За чужого примут его те, с которыми он хочет свидеться и которые теперь ближе его сердцу, чем когда-либо; он будет жить у них, они помолятся на его могиле, бросая последнюю горсть земли на гроб его, никто и не подумает произнести в надгробной молитве настоящее имя его. И так — на родину!
В сопровождении сына вошел старик в ярко освещенную комнату. С него сняли длинный шелковый талар и затем повели его к переднему концу стола, на котором горело много свечей и где вино и хлеб ожидали старческого благословения.
— Gut Schabbes, отец, — сказала дочь — у нас в доме гость, очень больной, почти умирающий человек; он поместился наверху и не хочет ни есть, ни позвать доктора.
— Так надо почаще навещать его — сказал старик. — Сходи к нему, Самуил, скажи ему «шолом-алейхем», и спроси, не нужно ли ему чего-нибудь, а также позволит ли он мне, когда я кончу «кидуш», подняться к нему, чтобы отдать ему мой «шолом-алейхем» и навестить больного, «mewaker chole sein». Это две великие заповеди, сын мой: протягивать чужестранцу руку и помогать больному.
Самуил пошел и скоро вернулся.
— Ты приняла умирающего, сказал он сестре. — Рука, которую он протянул мне, была так холодна, влажна и так дрожала в моей, что мне стало страшно; и долго оставлял он свою руку в моей, как будто хотел согреть ее. Губы его дрожат и каждое слово, которое он произносит, стоит ему большего труда. Он не хочет звать доктора и просит дать ему не больше одной ложки бульона, и то только для того, чтобы в субботу не оставаться без всякой пищи. Тебя, батюшка, просит он к себе завтра, а сегодня он слишком слаб и ему нужен покой, потому что он приехал издалека и силы его совсем истощились. Завтра он хочет поручить тебе что-то на случай, если ему не придется уже выйти живым из нашего дома, потому что, как он говорит, старик тоже что священник.
На следующее утро, по выходе из синагоги, старика повели в комнату больного гостя: старик, сын его и дочь вошли в одно время. Приезжий лежал на постели, еще более слабый, чем накануне. Смерть сидела у его изголовья, лице было покрыто смертельною бледностью, глаза совершенно впали и смотрели неподвижно. Он не хотел видеть врача, не хотел решительно ничего есть. В комнате лежал умирающий.
— Шолом-алейхем, сказал ему старик, слепота которого отстранила от него печальное зрелище. Большего усилия стоило больному схватить протянутую ему руку; он поднес ее к своим губам; они были горячи и сухи.
— Вы больны, сказал растроганный старик — и не хотите позвать доктора? Может быть, небо сделает его вашим спасителем… Сколько вам лет?
— Тридцать четыре года.
— Так молоды и уже такая нелюбовь к жизни! Нет, молодой человек, Бог поможет вам; человек не должен терять надежды до тех пор, пока в нем остается хоть одна капля крови. Вы женаты? имеете детей?
— У меня нет ни детей... ни жены. Я один, совершенно один. Смерть мою не будет оплакивать никто. На моей могиле не будут молиться, ни один ребенок не скажет «Кадиш» по моей душе, ни один человек не пойдет за моим гробом.
И больной зарыдал. Старик и сын его были глубоко взволнованы, молодая женщина плакала.
— О, не богохульствуйте так — сказала она. — Кто сомневается в милосердии и всемогуществе Бога, тот, оскорбляет Его.
— О, как бы я хотел, чтобы мне было позволено надеяться на милосердие божье! Тогда могила не устрашала бы меня так сильно! Земная жизнь запирает за мной двери, страшная вечность открывается предо мною, — о, какой могильный ужас охватывает меня! Молиться! Молиться!
Страшное томление овладело больным; он метался на постели. Огонь жизни угасал. Старик движением руки подозвал к себе сына.
— Я слышу, что он очень болен, — сказал он, — но не могу этого видеть. Как по-твоему?
— Он умирает.
— Так позови сюда людей, чтобы мы прочли над умирающей душой отходные молитвы.
Самуил пошел. Старик присел на постель больного.
— Как твое имя, сын мой? — спросил он.
— Сендер.
— Сендер! Но... на всякой случай... как твоя фамилия?
— Сендер Сакс, — прошептал больной так тихо, что только старик мог расслышать эти слова.
— Всемогущий Боже! — вскричал старик, точно пораженный ударом, и заслонил рукою слепые глаза, точно боялся, что они увидят то, чего он не хотел видеть.
Между тем комната наполнилась людьми, которых позвал Самуил для произнесения отходных молитв.
У кровати плакала молодая женщина, не подозревая, что она стоит у смертного одра своего погибшего брата. Присутствующие образовали около кровати полукруг. Глаза больного, все более и более тускневшие, были устремлены на них. Грудь его еще хрипела, жизнь совершала еще в сердце последние биения.
— Он жив еще, — тихо сказала Перл присутствующим, — отойдите в сторону, чтобы он не заметил, что скоро будет все кончено.
Все отошли к дверям; у кровати остались только старик с сыном и дочерью.
— Кто здесь стоит? — спросил слепой.
— Я и Перл, — отвечал сын.
— Отойдите отсюда.
Дети отошли. Старик наклонился к умирающему, который едва дышал. Выражение кротости мгновенно промелькнуло на сурово-печальном лице старика.
— Ты еще еврей? — спросил он.
— Снова... кадиш... свечи... прощение... примирение... Имя мое пусть останется тайной.
Через час несчастная жизнь была окончена, в изголовье постели горели свечи, десятиголосый хор пел отходные молитвы и труп положили на пол, ногами к дверям. Затем на него накинули белый саван и в комнате воцарилось молчание. Тело, падающее в море вечности, образует круги волн, подобно камням, кидаемым в воду, — круги эти становятся все
