быстрее охватывал его этот недуг и тем страшнее усиливалась в нем ненависть к тем, которых он считал виновниками своих страданий. Он хотел отомстить им и отомстил.
В глубине России евреям нельзя селиться. Прежняя система управления, которая, слава Богу, все более и более теряет свою силу, загородила евреям путь во внутренние губернии государства как бы запретною стеною, в которую только новое время успело пробить некоторые бреши; а суеверие народа и боязнь конкуренции сделало и временное пребывание евреев в этих местах чрезвычайно трудным. Чтобы избегнуть различных неприятностей внутри России, еврей должен скрывать свое происхождение. Если трудно надеть на себя такую маску человеку, которому его особенности привычки, племенной тип, религиозное убеждение и обрядовые формы изменяют на каждом шагу, — то для молодого человека, в котором никогда не обнаруживались внешние особенности еврейского характера и который, вследствие своего многолетнего обращения среди других племен, утратил все, что могло напоминать о его происхождении, это было довольно легко. Религиозные постановления уже и прежде не имели для Сендера особенной важности, и несоблюдение их именно и было причиною того, что он был изгнан из благочестивого круга своих родных. Теперь же, как человек, проведший многие годы своей жизни среди чужих людей с чуждыми нравами, он без всякого усилия отрекся от этих обрядов; в прошедшем для него не было ничего священного; он бы хотел совершенно забыть его, разорвать всякую связь с ним, уничтожить, если можно, всякое воспоминание о нем — воспоминание, наносившее тяжкие раны его сердцу. И потому, когда он, после долгих странствований, заметил, что одна северная красавица, дочь богатого крестьянина, остановила на нем свое внимание и склонна была отдать руку и состояние бедному страннику, то он тихомолком отправился в отдаленную церковь, и войдя туда Сендером, вышел Александром. Но в ту самую минуту, когда был совершен священный акт крещения, когда внутренность тихой церкви наполнилась фимиамом и озарилась свечами, когда священник в торжественном облачении принял его в лоно новой религии и позади его разрушилось то здание, в котором предки его жили целые тысячелетия, — зачерствелое сердце его потряс какой-то электрический удар, точно разрушивший твердую кору и вызвавший на поверхность его чувства. Смертельный страх овладел им, когда он увидел, что идея становится делом, когда он сознательно почувствовал все значение своего поступка, и никогда еще еврейство не было так близко его сердцу, как именно в ту минуту, когда он на веки с ним расстался. Можно долго стоять у крайнего предела своей религии, можно почти забыть о ней, можно играть обрядами своей веры и не обращать внимания на постановления её, — но еще один шаг в чужую область, — и тоска по родине, необходимое влечение к оставленной стране предков, что-то в роде небесного патриотизма наполняют душу и неудержимо влекут ее обратно в оставленный мир, с которым она связана тысячью невидимых уз!
Нет на земном шаре места, куда торговля не посылала бы своих агентов. Таким образом родители Александра чрез некоторое время узнали об отступничестве своего старшего сына; это страшно поразило их и целую неделю сидели они на полу в глубоком трауре, в разорванных платьях, с необутыми ногами, и плакали о сыне, точно получили известие о его смерти. Отступник в еврейской семье причиняет ей кроме горя, еще и страшный позор, который забывается разве только в отдаленном потомстве. Очень многие избегают родственной связи с семейством, один из членов которого отказался от религии своих предков. Поэтому самые близкие родственники отказываются от того, кто своим отступничеством навлек на них проклятие и позор; отец отрекается от сына, жена оставляет мужа, братья и сестры расстаются на веки, если кто-нибудь из них изменил наследованной религии своих отцов.
Это-то именно до. крайности раздражило Александра. Он знал, что с той самой минуты, как в родительском доме получится грустное известие об его отступничестве, — он будет там считаться умершим, о нем будут говорить с отвращением, его имя будет позором для его семейства. И чем более он думал об этом, и думал невольно, несмотря на то, что старался подавить в себе эту мысль, чем более он раскаивался в своем неисправимом поступке, тем более возрастала его ненависть к тем, кто были некогда его близкими и теперь сделались непримиримыми противниками.
Супружество не принесло Александру никаких радостей; оно не дало ему и детей. Различие происхождения, чувств и наклонностей, его суровость и раздражительность, и совершенно противоположная этому веселость его жены порождали между ними частые столкновения и отравляли их жизнь. Совершенно одинокий, он не имел никого, пред кем бы он мог раскрывать свое сердце, кто бы утешал и защищал его. К этому присоединилось еще усиление его неизлечимой болезни. Поэтому он очень обрадовался, когда врач решительно объявил ему, что он немедленно должен оставить северный край и ехать на юг. С детскою радостью сел Александр в экипаж, чтоб скорее вырваться из своего холодного заточения и пойти на встречу новой жизни, новым отношениям. И жена его тоже была очень довольна его удалением и охотно пожертвовала частью своего состояния, чтобы иметь возможность беспрепятственно наслаждаться остальною частью; обоих этих людей не связывали между собой ни любовь, ни дети, ни гармония мысли и чувства, и они расстались друг с другом, также как и сошлись, без симпатии и любви, с такою же холодностью, какою дышал их северный климат.
Но пребывание Александра на юге не произвело того благотворного действия, которого ожидал врач. Напротив того, предшествовавшие отъезду неприятные сцены, далекая дорога, сознание одиночества и неизлечимого недуга — так разрушительно подействовали на его здоровье, что он тотчас же по прибытии на место назначения должен был слечь в постель. Только по истечении нескольких недель, иссушенный как скелет и опираясь на палку, мог он выйти подышать свежим воздухом. Дома, в своей комнате, где одиночество не позволяло ему освободиться от мысли о смерти, он не мог сидеть ни минуты, и потому бежал оттуда в толпу, оживленная деятельность которой давала его мыслям другое направление. Он жил большею частью вне дома, и его очень часто можно было видеть на улицах, по которым он еле-еле тащился своею утомленною и шатающеюся походкой, с физиономией человека, очнувшегося от летаргии.
Однажды вечером — это было уже в конце лета — Александр по обыкновению одиноко странствовал по улицам и переулкам города, начинавшего уже покрываться темнотой ночи. В этом городе, как и во всех других, где евреям дозволено жительство, они точно члены одной семьи,
