Пару дней назад на имя Томо пришло письмо от отца Юми, написанное изысканными иероглифами. После вежливых вопросов о здоровье Томо следовала суть дела: отец Юми интересовался, не считает ли Томо, что половина вины за «перемены в состоянии его дочери» лежит на ней. Зачем господину Сиракаве, который имеет жену и наложницу, потребовалось брать силой Юми? Да, он — хозяин дома, однако это непозволительно — обесчестить девушку без позволения отца. Её девственность вернуть невозможно. Какое решение вопроса предлагает господин Сиракава? Отец Юми намеревался в самое ближайшее время посетить резиденцию Сиракавы и в довольно нелицеприятной форме осведомиться о его намерениях.
Однако Томо уже знала от супругов Сонода, что отец Юми смутно подозревал, что произойдёт, и даже втайне надеялся, что всё будет именно так, когда отдавал дочь в услужение Сиракаве. Если Юми станет наложницей, как и Суга… Это пахнет деньгами, жить станет легче! Отец Юми явно рассчитывал именно на такой оборот дела, и даже выспренний стиль письма не мог скрыть его истинных чувств. Да, может быть, Сиракава и впрямь задел самурайскую честь старика, но дело было не в этом. В письме, написанном изысканным почерком и безукоризненным стилем, сквозила омерзительная алчность. Некоторое время Томо сидела неподвижно с письмом в руке. На губах её играла холодная усмешка. Ей была гораздо милее бесхитростная мольба матери Суги о снисхождении к дочери без всяких претензий на равенство.
Когда Томо вошла в спальню супруга, Сиракава уже облачился в ночное кимоно. Он сидел, облокотившись о низенький столик из красного дерева, на котором стояла лампа, и просматривал какие-то документы, время от времени делая пометки красной тушью.
— Ты не хочешь переодеться? — буркнул он. Томо невозмутимо вышла в соседнюю комнату. До Сиракавы удивительно чётко донёсся жёсткий шорох скрипучей ткани — это Томо развязывала оби. Сиракава отложил кисть и стал вслушиваться в тяжёлые, медлительные звуки. Они были мрачными и монотонными, как шум волн угрюмого зимнего моря. Эти звуки вызывали в памяти голос и тело Томо, которое он знал уже почти двадцать лет. Эти звуки рождали в памяти многочисленные картины, связанные с Томо, — горные прозрачные ручьи родного Кюсю и заснеженные равнины Тохоку[46], где Сиракава жил и работал в молодые годы. Томо неотделима от него, словно его собственная тень, она так и состарится в этом доме, превратившись в семейное привидение, и просто тихо умрёт однажды… Сиракава пронзило острое чувство, близкое к ненависти, — он смутно чувствовал скрытую в Томо железную волю, которая давала ей силы терпеть все его прихоти.
Именно воля, а не любовь и жертвенность делали её столь покорной… Она была не такая, как Суга и Юми, и вызывала совершенно иные чувства. В Томо таилось нечто негнущееся, непобедимое, словно враг, окопавшийся в несокрушимой твердыне. Воплощённая цитадель… Но сегодня Сиракаве было так плохо, что он был готов отбросить привычную холодность и поделиться с Томо своими терзаниями, как в далёкой юности.
Что же случилось? Сегодня Сиракава встретился с призраком — причём, среди белого дня.
После благотворительного базара в Рокумэйкан давали бал, и Сиракава, сопровождавший обер-полицмейстера Кавасиму, задержался. Ему были скучны европейская музыка и танцы, поэтому он коротал время в холле, на диване, с бокалом белого вина, которое принёс ему официант.
Вдруг кто-то похлопал его по плечу. Сиракава машинально обернулся и увидел перед собой господина во фраке. У господина были усики ниточкой и пронзительный взгляд. Кривя рот в язвительной улыбке, он смотрел на Сиракаву с откровенной ненавистью, хотя хранил на лице маску притворной любезности.
— Приветствую, Сиракава-кун! Хочу выразить тебе благодарность — за заботу… Помнишь, тогда, в Фукусиме!
Парня звали Ханасима, он был приверженец и ближайший соратник Унно Таканака[47], одного из лидеров Движения за свободу и народные права. В те времена Сиракава по приказу губернатора Кавасимы неистово искоренял ростки борьбы за права в Фукусиме. Ханасиму схватили, жестоко пытали в Токио и потом заточили в тюрьму, где он, как сказали Сиракаве, заболел и умер. В тюрьме Ханасима прилюдно бил себя в грудь и клялся отомстить Сиракаве страшной местью.
Сиракава отлично помнил Ханасиму в те дни — оборванного, бунтующего… И вот теперь перед ним стоял вылощенный франт. Густые волосы, разделённые прямым пробором, источали благоухание дорогого одеколона. Было ясно, что Ханасима только что из Европы. Сиракава буквально оторопел.
Подметив нескрываемое изумление на лице обычно непроницаемого Сиракавы, парень довольно расхохотался, выпятив грудь.
— Что, удивлён? Думал, я умер, да? Вот незадача… Нет, я не умер. Ну, сам посуди, как я могу умереть, оставив в покое таких как ты — продажных и подлых чиновников? Разве могу я бросить на произвол судьбы свой народ? Посмотри-ка на этот бурлящий, ночной город, сверкающий огнями фонарей. Знаешь, что это такое? Это ваша агония. Предсмертные судороги правящей клики! Так вспыхивает свеча, перед тем как погаснуть… Можете бесноваться, сколько угодно, всё равно вам конец. Конституцию примут через год или два. А там — хотите вы этого или нет — власть перейдёт к парламенту. Депутатов будет избирать сам народ, так что бюрократов от государства больше не будет. И их прихвостней тоже — тебя и тебе подобных. Ваше время кончается! Больше вам не удастся использовать власть для личной наживы! Учтите, грядёт волна народного гнева! — Ханасима громко расхохотался и удалился.
Сиракава так и остался сидеть в странном оцепенении. Такую растерянность он испытывал впервые. Стоявшие поблизости люди, похоже, даже не обратили внимания на стычку. Со стороны всё выглядело как беседа двух закадычных друзей. Но как объяснить метаморфозу, произошедшую с Ханасимой?! Сиракава отчётливо помнил того измождённого, худосочного парня, которого они волокли по заснеженной дороге. Тогда он истошно вопил, что верёвки слишком сильно впились в тело и ему нечем дышать…
В бальном зале кружились в разноцветном вихре под европейскую музыку пары, скользя по сверкающему паркету в ослепительном свете газовых светильников, — изысканные туалеты, переплетённые руки — словно венок экзотических цветов. …Ханасима с видимым удовольствием кружил красавицу в вечернем платье лилового атласа, открывавшего покатые плечи и длинную шею. От этого Сиракава почему-то почувствовал себя отринутым и одиноким.
— Если в ближайшие год-два мы не сумеем установить в стране жесточайший порядок, всё пойдёт прахом. Не хотел бы я дожить до такого… — сказал, прищурив тяжёлые веки и сдвинув брови, обер-полицмейстер Кавасима, сильный духом человек. Это было дней пять тому назад.
Неужели этот дьявол, отдавший всю жизнь борьбе с Движением за свободу и народные права, ощутил, что новый век катится на них, подобно гигантской волне прилива, и нет такой силы, что способна её остановить? А ведь когда-то он без колебаний сносил дома, мешавшие проложить дорогу, что было словно грабёж среди бела дня; он позволил отравить сточными водами всю пойму реки Ватарасэ — лишь бы успешно работали медные рудники в Асио… Всё это делалось на благо страны. Но теперь даже эта скала дала трещину… На балу Сиракава мельком видел Тайсукэ Итагаки, председателя Либеральной партии. По-видимому, Ханасима принадлежал к его окружению. Когда Унно, Ханасима и им подобные займут свои места в парламенте и начнут претворять в жизнь идею прав человека, сражение будет проиграно. Сиракава отчётливо понял это. Да, время могущественных чиновников уходит безвозвратно… И Сиракаву постигнет такая же участь, как многих сподвижников политических деятелей, время которых ушло — причём не в самом далёком прошлом. Его ждёт забвение…
Сиракаве хотелось излить свою горечь Томо, найти понимание и утешение. Он просто не мог доверить всё это Суге или Юми, к которым относился примерно так же, как к золотой рыбке в аквариуме или птичке в клетке. Утешить его, залечить страшную рану, остановить бьющую из неё кровь могла только Томо — человек, твёрдый духом, человек, который был сильнее его самого. Но Сиракава напрасно искал в жене материнское всепонимание: любовь, способная чувствовать боль, давно угасла в ней и обратилась в пепел. При виде разъярённого мужа Томо, словно страшась прикоснуться к созревшему, готовому лопнуть нарыву, крепко сцепила руки, словно защищаясь от гнева супруга. Появление новой любовницы беспокоило Томо лишь в одном плане — не нарушит ли это течение жизни семьи, и как Юми покажет себя в дальнейшем. Как ни странно, она не чувствовала ревности. Совершенно.
О письме, доставленном из дома Юми, Томо рассказала мужу спокойно, даже как бы смущаясь, что доставляет ему беспокойство подобными пустяками. Она словно опасалась неосторожным словом и лишним упрёком ещё больше расстроить мужа.
