— Но милый Маркель, какое дело тебе до фрекен Рандель?
— Не перебивай. Вторая возможность — ты собираешься сделать приличную партию. Но ты не такой идиот! Вернее всего, первая возможность соединилась и переплелась со второй: ты несколько влюблен и хочешь сделать приличную партию…
— Послушай, Маркель, это, право, уж слишком! Тебе-то что за дело?
Секунду или две Маркель молчал.
— Да, — отвечал он суховато. — Разумеется, строго говоря, это не мое дело. Но представь, что ты идешь по улице и вдруг видишь, как понесла лошадь, и невольно бросаешься ее осадить. Уж, верно, ты опешишь, если господин в экипаже примется разносить тебя: ах ты такой-сякой, да какое тебе дело, что у меня лошадь понесла?
Шернблум расхохотался.
— Сравнение твое хромает. Не могу же я одновременно быть и лошадью и господином в экипаже?
— Ничуть не хромает, — парировал Маркель. — Именно! Ты и лошадь, ты и господин в экипаже. Хочешь по Канту? Шернблум, как феномен, как явление — лошадь, или, точнее сказать, лошадь, которая понесла, все вместе; Шернблум как вещь в себе — господин в экипаже! Лошадь — это Шернблум как предмет чувственного мира, господин в экипаже — Шернблум как разумное существо, но только не тогда, когда он порет такую несуразицу, как тот господин в экипаже!
Шернблум уже не слушал.
— Не будем ссориться, Маркель, — сказал он. — Я был не прав, что тебя оборвал. Зато я тебя утешу: вот, как на духу, у меня и в мыслях нет делать какую бы то ни было «партию».
— Ладно, — продолжал Маркель. — Тогда перейдем к третьей возможности. Фрекен Рандель влюблена в тебя, а ты в нее не влюблен, то есть испытываешь к ней лишь те чувства, какие всякий нормальный мужчина испытывает к женщине, которая недурна собой, — но ты пользуешься ее любовью для своих чувственных удовольствий. Так устроен человек. А это низко. Так нельзя поступать. Вернемся к Канту: ни в коем случае не пользоваться другим человеком ради своих целей! Это низко.
Арвид Шернблум почувствовал, что бледнеет.
— Ошибаешься, — сказал он. — Все гораздо запутанней. Я сам никак не распутаюсь. Но раз уж мы об этом заговорили, скажи, что дало тебе повод заключить, что у меня с фрекен Рандель близкие отношения?
— С твоей стороны ни малейшего повода. Ты никогда о ней не заговариваешь, а если о ней заходит речь в твоем присутствии, ты либо отмалчиваешься, либо говоришь слегка рассеянно «а, фрекен Рандель». Ты скромен, хвалю. Но что пользы от твоей скромности, когда сама она ведет себя ребячески неосмотрительно, посылает тебе цветы, приходит в редакцию… Привратники о вас шепчутся. Что пользы от твоей скромности? Ты не хочешь жениться. У тебя даже нет возможности. Но не важно, чего ты хочешь или не хочешь, важно, что с тобой будет. Никто не выбирает! Судьбу не выбирают, как не выбирают родителей или самого себя, свой рост, характер, или цвет глаз, или извилины в мозгу. Это-то уж всякому понятно. Равно как не выбирают жену, или любовницу, или детей. Они даются человеку, они у него есть, и, случается, он теряет их. Но их не выбирают!
Арвид Шернблум шел домой в глубоком раздумье. «Их не выбирают».
Он думал о Маркеле, который сказал это. «Их не выбирают».
Маркель был холост. Но он запутался в давней несчастливой любви к женщине, теперь уже немолодой, хоть и достаточно молодой, чтоб изменять ему с кем придется.
* * *
Настало лето.
Дагмар Рандель проводила его с родителями — вернее, с отцом и с мачехой (родная ее мать умерла) — на семейной вилле в шхерах. Арвид Шернблум на большую часть лета засел в городе. Два или три раза его приглашали приехать на денек на виллу в Рандельсбург. Но он был занят в газете. А вернее, ему не хотелось ехать; он избегал бывать у нее в семье. Домашние выказывали ему дружелюбие и любезность. Но он не мог положиться на самообладание Дагмар. Он боялся, как бы она необдуманным словом, в забывчивости оброненным «ты», неосторожным взглядом или жестом не выдала того, что должно было оставаться в тайне.
Впрочем, она наведывалась в город, и они видались.
В августе он поехал в Вермланд и две недели провел в родительском доме. Все там осталось, как прежде. Как прежде, крыльцо увивал хмель. Как прежде, вздыхал в листве старых берез ветер. Нигде не видал он таких больших, таких старых берез…
И отец был все такой же. Только чуть молчаливей, и голова чуть белее, чем шесть лет назад. Беседа отца и сына протекала в виде кратких интервью — обрывистых вопросов старика и несколько более развернутых ответов.
— Мальчик хорошо растет?
— Да, смышленый и забавный. Переплетчик с женой на него не надышатся.
— А мать?
— Она служит, и у нее не часто выпадает время его повидать. Мне-то приходится бывать в Сундбюберге — я переплетаю у переплетчика книги.
— А как он тебя зовет? Я про мальчика?
— Последнее время называет папой. Раньше он папой звал переплетчика, а меня дядей.
— Гм. Сколько ему, стало быть? Четыре? Скоро надо уж будет определить его в другую семью, чтоб была под стать семье его отца. Я бы и сам его взял; воздух тут здоровый, для ребенка полезный; да стар я уже, скоро помру. И Сара, боюсь, мало что смыслит в детях. Своего-то она вырастила, но ведь когда? Пятьдесят лет назад… Сара, экономка, принесла стаканы с пуншем.
— Твое здоровье, отец.
— Твое здоровье, Арвид. И после паузы:
— Как же это все получилось?
— Я был влюблен, — ответил Арвид. — Но вовсе не в нее. Я был влюблен в девушку, на которой не мог жениться, потому что не мог ее обеспечить. Она пошла замуж за человека состоятельного и, разумеется, совершенно права. А в одном со мной доме жила премиленькая девушка, и она служила в магазине мужского платья на Кунгсбакене. Я кое-что там покупал, несколько раз приходил, когда лавку уже запирали, и провожал ее до дверей. И мы целовались на лестнице. И вот в тот вечер, когда та, кого я любил, справляла свадьбу, я тоже решил справить свадьбу. Да так и сделал.
— Гм. Странная у вас, у нынешних, мораль. Впрочем, мораль и всегда-то была странной.
— Но к чести ее должен сказать, — продолжал Арвид, — что она всегда понимала, насколько это для меня случайно и несерьезно. У нее был «жених», которого она любила, видно, так же пылко, как я любил ее, а то и меньше… Но ведь женщина, как и мужчина, может уступить порыву, не подпадающему ни под какие законы благонравия, не умещающемуся ни в какие рамки морали.
— Да, поди ж ты, — говорил старик, — где-то уже я это слыхал…
Немного помолчали.
— Ну, а насчет свадьбы она не заговаривала?
— Никогда. Она все приняла как несчастный случай. И когда я — не без посторонней поддержки, ты знаешь, отец! — помог ей из этого несчастного случая выбраться, все встало на свои места. Она живет сама по себе и не ищет со мной свиданий. «Жених» ее, которого я в глаза не видел и который тотчас, как запахло жареным, убрался со старого пепелища, был, я думаю, существо презаурядное. А я показался ей принцем, приключением — кто знает? Кто знает, как переворачивается жизнь в мечтах и снах бедной, простенькой продавщицы? Она никогда ни под каким предлогом не ищет моего общества.
— Но ты с ней видишься?
— Очень изредка. Однажды мы столкнулись в Сундбюберге. Она просила меня не заходить в магазин, где теперь служит. Говорит, что хочет «все забыть». Но к Рождеству я исправно посылаю ей подарки.
— Хотелось бы мне взглянуть на твоего мальчишку, — сказал старик. — И вот что я надумал. У нас теперь новый пастор, ты уж слышал. Юнгберг его имя. Он уже шесть лет, как женат, а детей у них нет. Может, он взял бы мальчишку за те же деньги, что и переплетчик; а запросит больше, так я помогу. Я прошлый год заплатил все долги, теперь мне хватает, да еще и остается. Правда, ты ведь вольнодумец и, верно, не захочешь отдать сына в пасторский дом?
— Ну, если только он славный малый, все остальное не беда. Я думаю, ребенку полезно то воспитание, какое принято в данное время и в данной стране. Чем обычней, тем лучше. Не следует, полагаю, с детства навязывать человеку свой образ мыслей. Это часто вызывает только противодействие. Пусть сам разберется в путанице, как придет время… Но что он такое, этот пастор?
— Очень славный, и не скажешь, что из духовных, человек как все. А жена слабенькая и тихая, но, видно, женщина добрая.
— Ладно. Надо обдумать. Но тут вот еще что. Когда ребенок незаконный, все решает мать. Отец только платит. Значит, как она скажет, так тому и быть.
— Тогда ты напиши ей и спроси.
Арвид написал обо всем Альме Линдгрен, спрашивая ее решения.
Тем временем старик переговорил с пастором Юнгбергом и его женой. Они брались воспитывать ребенка, но только как своего собственного и без всякой платы.
— Нет, на это он никогда не пойдет, — отвечал лесничий Шернблум. — Скорей уж оставит парнишку у переплетчика!
