Жена тоже не могла заснуть и все время сидела у изголовья своей дочери, тяжело вздыхая. — Мы должны послать ее к твоему брату, продолжал он, а с нами пусть будет что будет. Сами мы не можем переселиться отсюда, пока помещик сам не велит нам эго сделать, но дочь нашу мы должны вырвать из когтей этого волка. Этот человек на все способен, мы против него слабы и бессильны! — Здесь все, и земля, и люди принадлежат ему. Да, мы должны отослать от нас дитя наше, как бы это больно нам ни было. Ты отвезешь ее в город к твоему брату, и будешь просить его, чтобы он принял ее радушно и обходился с нею ласково. Видит Бог, такая девушка — клад; она будет работать в его доме, как она работала у нас, и верно принесет ему счастье.
Жена молчит. Она опустила голову и тихо плачет, устремив свои взоры на бедное дитя. Она ясно видит необходимость разлуки с дочерью, если хочет сохранить её добродетель, и уже рано утром она начинает укладывать пожитки своей дочери в сундук, куда с каждою новою вещью падает горячая, материнская слеза. Фрейделе сидит в уголку, бледная и взволнованная, старик отец почти совсем изгрыз мундштук своей трубки, маленькие дети изумленно и робко смотрят, решительно не понимая, что это такое здесь происходит, между тем как Реб-Гершель, совершенно растерявшись, стоит с опущенною головою, изображая собою грустную статую в этой печальной сцене.
Тихо, грустно и медленно, подобно траурной колеснице, двинулась из деревни крестьянская телега, в которой сидели жена и дочь арендатора. Все семейство и слуги стояли у порога дома, все, бледные и грустные, провожали взорами любимое дитя, оставлявшее родительский дом, который теперь точно превратился в пустыню. Даже у сидевших в кабаке крестьян замерли на языке веселые песни при виде всеобщей тоски и горести; один лишь молодой барин, как подстреленный зверь, шумит и неистовствует, и клянется отомстить родителям за это похищение.
В маленькой комнатке сидит дочь арендатора, занятая домашнею работою. Молодая девушка бледна, тоска по домашнем огаге покрыла её щеки бледностью, она горюет о своих несчастных родителях, о своих братьях и сестрах, о зелени деревенских лугов, — как вдруг, увидев знакомое лице чрез полуоткрытую дверь, она радостно вскакивает с своего места.
Реб-Гершель, наш знакомый деревенский учитель, смущенный, предстал пред Фрейделе.
— Что Реб-Гершель делает в городе?
Нашему ученому становится неловко.
— Я не мог долее оставаться в деревне, — ответил он и все лице его облилось яркой краской, — в деревне так грустно, так скучно; да и притом — поспешно прибавил он — что за цель, что из меня будет, если я весь век свой буду проводить в обучении маленьких детей? Я целые годы проводил в деревне, между тем как свет все подвигается вперед. Каким-то чудом проникла в мою голову мысль самому сделаться чем-нибудь, и вот я оставил свою должность и простился с своим приятным местопребыванием.
— Извините, я вас не понимаю, — вы говорите теперь точно на вас какой-то новый дух повеял, — заметила девушка.
— Да, дух человека, которого силы еще не совсем иссякли!
— Что же вы намерены делать?
— Хочу учиться.
— Как! при вашем возрасте, вы начнете учиться сызнова?
— Я уже успел приобрести некоторые познания, не многие, конечно, но все-таки что-нибудь да знаю, и мне не нужно будет начать с азбуки.
— Вы думаете вероятно о познаниях ваших в еврейской науке, а я говорю не о том, а о русском языке, например, который вам необходим для практических ученых занятий.
— И я тоже думал о познаниях в русском языке, — сказал молодой человек, улыбаясь. — В бессонные ночи я много кое чего прочел, пишу конечно плохо, да и в грамматике не совсем тверд, но в семилетний срок я надеюсь сделаться доктором. С Божьей помощью и прилежанием я надеюсь достигнуть этого.
Фрейделе изумленно подняла на него свои глаза; ей кажется, что она все это видит во сне.
— Но вы, — сказала она, — ведь никогда ничем другим не занимались как библией и талмудом; вы никогда другой книги в руки не брали, по крайней мере я этого никогда не видала.
— Я бы не мог оставаться в вашем доме, если бы меня видели занимающимся какими-нибудь другими предметами, не относящимися к кругу моей деятельности; но я пользовался сном моих ближних, чтобы беспрепятственно заниматься этими предметами, а потом — потом я не мог долее оставаться там, — и ушел.
— А почему вы не могли там долее ставиться? — наивно спросила девушка.
— Потому, что вместе с вами исчезла оттуда всякая жизнь, потому что без вас там ужасно грустно...
— А теперь вы должны отправиться в N.., чтобы начать там свои новые занятия?
— Конечно.
— Вы должны будете теперь носить немецкое платье, брить бороду?..
— Разумеется.
— Что же скажут люди?
— Они, конечно, будут проклинать меня, как отступника, я это знаю. Но, скажите, что же мне делать? Собирая грош за грошом, я успел сберечь себе рублей двести; что же мне с ними делать? О торговле я понятия не имею; мои родители были люди бедные и скудно питались хлебопекством; купить себе маленькое крестьянское хозяйство я не имею права, точно так же как не мог бы устраивать себе мельницы или пивоварни, если б я даже владел нужным для этого капиталом. Что же мне предпринять? — Посоветуйте. — Я молод, у меня хватит сил и энергии, чтобы сделаться чем-нибудь, тем более что я имею пред глазами определенную цель, которой хочу достигнуть.
— Это так, конечно, но я бы не хотела слышать, как вас будут бранить отступником. Люди здесь еще не освободились от старых предрассудков; вы знаете их воззрения, они еще не привыкли к школам; к тому же переход от «меламеда» к студенту — слишком быстрый. Я бы советовала вам лучше приискать себе какое-нибудь место; это будет не трудно, так как вы уже многому успели научиться.
— К этому я решительно неспособен, потому что не обладаю никакими практическими познаниями. Мне ничего более не остается, как сделаться медиком. Я не скрываю от себя трудностей, с которыми сопряжено достижение этой цели. Я знаю, что должен буду ограничиваться самым необходимым, чтобы прожить эти семь лет на сбереженную мною скудную сумму при помощи каких-нибудь уроков; все это
