разговор. Все офицеры заняли свои места на палубе.
Старший офицер отправился руководить спуском якоря. Нягу — в распоряжение капитана.
Доктор, поскольку у него не было никаких обязанностей, остался в одиночестве.
Искусно брошенный, словно ручная граната, линь упал далеко на берегу.
Машина застопорила, но тяжелый бриг продолжал еще скользить по инерции вдоль переполненной народом набережной.
— Отдать якорь! — раздалась команда, и якорь, грохоча цепью о клюз, заскользил вниз, пока не впился своими лапами в илистую подушку на дне Дуная.
* * *
Они познакомились при таких комических обстоятельствах, что оба хохотали всякий раз, как только вспоминали об этом.
Было такое веселое и голубое утро, которые обычно запоминаются на всю жизнь.
Первые лучи солнца, поднимающегося из моря, зажигают в сердцах радостное желание жить.
Легкий бриз, дующий с моря, ласкает кожу, бодрит и заставляет быстрее пульсировать по жилам кровь, питающую все тело и поддерживающую жизнь.
Вдалеке, на красной полосе горизонта, появляется корабль под блестящими на солнце парусами.
Возле самого берега, на растопленном мраморе ласкового моря, стая чаек, словно опьяненных солнцем, кружится, играя и издавая резкие крики, похожие на человеческий смех.
Небольшая шлюпка, выкрашенная в зеленоватый цвет, спускается по реке к морю.
Это «Малышка», самая маленькая шлюпка на бриге. На веслах сидит босой матрос в тельняшке и берете, сдвинутом на затылок. На корме с серьезными лицами расположились офицер и боцман, осторожно держа на коленях какие-то деревянные ящики.
Офицер этот — Нягу, который получил приказ высадиться на берег с картами и судовыми хронометрами, чтобы точно определить местное время.
Шлюпка остановилась в самом устье реки у зеленого маяка. Ящики со всеми предосторожностями, словно в них находились яйца, были вынесены на дамбу, выложенную каменными плитами.
Пока Нягу мучился из-за того, что никак не может поймать в трубу секстанта едва поднявшееся над горизонтом прямо напротив дамбы солнце, он заметил на поверхности моря какую-то черную точку.
Подзорная труба астрономического инструмента, предназначенная для того, чтобы улавливать солнце, поднявшееся над горизонтом, на этот раз вдруг поймала перевернутое изображение прекрасного женского тела, которое покоилось, вытянувшись на спине, на поверхности моря.
— Ну и ну! Да она хоть куда! Только какого дьявола эта сумасшедшая купается в такой ранний час?
— Уж очень у нее черная кожа. Сдается мне, что это цыганка, — осмелился высказать свое мнение боцман. — А поглядите, как плавает: рыба, да и только.
Не успел Нягу сдвинуть на затылок фуражку, чтобы было удобнее смотреть в подзорную трубу, как внезапный порыв ветра сорвал ее с головы, и она покатилась прямо к морю. Напрасно четыре руки пытались поймать ее.
— Унесло, будь ты неладна… — И боцман процедил сквозь зубы крепкое морское ругательство, инстинктивно сдернув с головы берет и зажав его в кулаке.
— Беги к шлюпке и скажи рулевому, чтобы выловил фуражку, пока она не потонула.
Но фуражку уже выловили.
Черная Сирена, сделав несколько резких взмахов, подплыла к фуражке, схватила ее, и карабкаясь по каменным блокам, которыми было выложено подножье маяка, появилась перед моряками во всю свою натуральную величину.
Дальше последовало глубокое замешательство с обеих сторон; словно онемев, они стоят друг перед другом, он с непокрытой головой, она почти голая, в одном купальном костюме, прилипшем к телу.
И вдруг они оба расхохотались так, что долго не могли произнести ни слова. Ее охватила какая-то нервная дрожь — и от смеха и от холода. Вода стекала с ее тела и падала серебристыми каплями на камни.
Кто была эта сирена, вышедшая словно из морской пены? Откуда появилось это таинственное существо с холодными руками, от которого при солнечном свете веяло здоровьем и радостью, исходил чистый и приятный запах морской воды?
Стоя на раскаленных камнях под ослепительными лучами, от которых становилось больно глазам, они отменялись первыми словами. Так они и стояли, пока не обсохло ее тело и не высохла его фуражка.
Шлюпка вернулась на бриг без Нягу — он позднее пришел в порт пешком.
Эвантию он проводил до дома.
По дороге, шагая в ногу с Эвантией, он невольно оборачивался к ней и тайком оглядывал ее, задыхаясь от нахлынувшего на него счастья. А она гордо смотрела только вперед, невольно кокетничая и инстинктивно чувствуя, что ею любуются. Когда они впервые коснулись друг друга, словно электрическая искра пробежала между ними.
У Эвантии был очень музыкальный голос. Мешая румынские слова с французскими, смягчая некоторые ударения, она ласкала слух каким-то совершенно новым, очаровательно ломаным языком.
Раскрасневшиеся и улыбающиеся от какого-то нелепого ощущения счастья, они расстались, крепко пожав друг другу руки и договорившись встретиться в тот же день после обеда.
* * *
В течение нескольких дней навигационные выкладки на борту «Мирчи» производились шиворот-навыворот.
Нягу целыми ночами не мог сомкнуть глаз. Образ Эвантии, освещенный ее милой улыбкой, не покидал его ни на минуту. В ушах совершенно явственно звучал ее мелодичный голос. Нягу мысленно повторял каждое ее слово, отыскивая в нем особую значительность. Он вел себя так, будто она все время была рядом с ним. Стоя на палубе с биноклем в руках, он пристально наблюдал за ее домом, следил за каждым движением вокруг него. Иногда он вскакивал по ночам, чтобы посмотреть, не горит ли свет в ее окошке, выходящем на набережную.
В первый год после окончания морского училища, избавившись от жестокой дисциплины, Нягу, словно жеребенок, безрассудно наслаждался свободой. Считая себя настоящим мужчиной, он стал тягаться во всех сомнительных приключениях с самыми испытанными морскими волками, хотя сам еще был всего-навсего робким юношей.
Ночное похождение в Смирне, где его чуть не зарезали, скандал в Пирее, где он был арестован, создали ему за время первого похода плохую репутацию в глазах начальства, поскольку суровая дисциплина на судне вовсе не желала учитывать того, что пылкая юная кровь может взыграть, что после монашеской жизни на борту корабля здоровье и силы могут потребовать себе выхода где-то на берегу, в портах, куда корабль заходил для коротких стоянок.
Однако в глубине души Нягу оставался по-прежнему чистым и скромным, питая одну-единственную страсть — к морю, и эта страсть придавала смысл его жизни.
Он должен был запереть на десять замков тайну своей любви, потому что общий дух, царивший на корабле, не допускал никакой сентиментальности, считая ее слабостью, недостойной сильного мужчины, и подвергал любую чувствительность жестокой издевке.
Нягу приходилось скрывать свои чувства. Ему казалось, что каждый может прочитать на его лице все, что он затаил в душе. А это было какое-то совершенно новое чувство, которое перевернуло его
