Пусть себе сидит спокойно, только прошу прощения, пан учитель, в тихом омуте чаще всего черти и водятся.
- Молчать! - осадил его учитель.- У тебя на все найдется ответ, но повторяю: после первой же жалобы Жвирского я не посмотрю, что ты лучший ученик, посажу тебя в карцер и поставлю плохую отметку по поведению.
Чоргут сел и снова презрительно пожал плечами. Однако было видно, что он намотал на ус предупреждение учителя. Целый час он сидел спокойно, но едва учитель вышел из класса, сорвался с места и крепко схватил своего нового соседа за шиворот.
- Так ты, жук, собираешься стать учительским прихвостнем? - заорал он ему прямо в ухо.
Испуганный неожиданным нападением, Юлек не нашелся, что ответить.
- А не сделать ли ему по случаю встречи «смазь»,- продолжал Чоргут.
- «Смазь», «смазь»! - раздались веселые голоса.
«Смазь» была собственной выдумкой Чоргута и заключалась в том, что жертве самым неприятным образом взъерошивали волосы, а затем несколько раз проезжали кулаком по лицу от подбородка до лба.
У Юлека были длинные, тщательно причесанные волосы, поэтому предстоящая операция казалась всем особенно заманчивой.
- «Смазь», «смазь»,- продолжали кричать из самых дальних углов класса.
Чоргут обхватил светловолосую голову Юлека жесткими своими ладонями, в мгновение ока растрепал его, а затем упомянутым выше способом так стремительно провел кулаком по его лицу, что у бедной, перепуганной жертвы пошла носом кровь.
Этого Чоргут не заметил, а, боясь прихода учителя, стал поспешно приглаживать Юлеку волосы.
Однако в этот как раз момент учитель показался в дверях.
- Что тут происходит? - спросил он сурово.
Наступила мертвая тишина.
Старый педагог опытным глазом обвел класс и тут же заметил окровавленного Юлека. Он насупил брови, так что и сидящих на задней парте пронял трепет, и, взойдя на кафедру, учинил форменное следствие.
- Подойди сюда, Жвирский.
Юлек вышел на середину класса и встал перед кафедрой.
- Кто это сделал? - спросил учитель.
В классе было тихо, никто даже моргнуть не смел. Юлиуш, казалось, колебался; он оглянулся на своего мучителя и, увидев на его губах насмешливую улыбку и еще более вызывающее выражение в глазах, слегка наморщил лоб и твердо ответил:
- Никто ничего мне не делал, пан учитель.
По классу пронесся приглушенный возглас удивления.
- Как это ничего? - возмутился учитель.- Откуда же кровь?
- Из носа,- наивно ответил спрошенный.
- Кто же ее тебе пустил?
- Никто, сама потекла.
- Иди на место, осел! - крикнул разгневанный педагог и не заботясь более о случившемся, приступил к уроку.
Юлек вернулся к себе за парту; чутье подсказывало ему, что благородным своим запирательством он одержал над противником победу, которой навряд ли добился бы, обрекая его суровому наказанию.
Когда он сел на место, Чоргут украдкой пожал его руку и тихонько прошептал:
- Прости меня, ты не подлиза, давай будем друзьями.
И в самом деле, с этой минуты, с этого мелкого, незначительного эпизода между ними завязалась искренняя дружба. Чоргут почувствовал к своему более слабому соседу симпатию и уважение, а прямодушный, искренний и открытый Юлек не оттолкнул протянутую ему братскую руку.
Впрочем, расположением Дамазия Чоргута вовсе не следовало пренебрегать. Самый дерзкий и самый недисциплинированный ученик в классе, он был также и самым способным и пользовался у товарищей признанием. Юлек, незнакомый с школьными обычаями и нравами, нашел в его лице советчика и руководителя и их первые, слабые поначалу узы дружбы становились все крепче.
Отец Дамазия, писарь в каком-то поместье, умер, когда сын был еще ребенком, мать, служившая где-то ключницей, мало чем помогала ему, поэтому он с детских лет должен был заботиться о себе сам. Он давал уроки отсталым ученикам начальной школы, переписывал лекции для старших гимназистов, выполнял классные и домашние задания за своих более слабых коллег и так, живя тяжкими трудами, в холоде и голоде, переходил из класса в класс.
Отличные школьные успехи, умение схватывать на лету и завидная память располагали к нему учителей, и они чаще всего смотрели сквозь пальцы на его внезапные выходки, вызванные присущими ему с детства дерзостью и несдержанностью.
Люди, которым рано приходится о себе заботиться, обычно приучаются к порядку, бережливости и степенности; с Дамазием Чоргутом все было наоборот.
Две буханки ржаного хлеба, которые каждую неделю регулярно присылала мать, служили ему важным подспорьем, на худой конец ими можно было обойтись. Все, что он сам зарабатывал, он тратил немедленно, не задумываясь о завтрашнем дне. Никогда заботы надолго не омрачали его лица, не нарушали покоя. Неизменно веселый, свободный, смеющийся, он вел себя как утопающий в роскоши богач, в то время как по двое суток у него и крошки во pту не было, а в своих стоптанных сапогах он ступал по земле куда более лихо, чем иной его однокашник в лакированных полусапожках.
Разумеется, ему с каждым годом становилось все легче зарабатывать на свое содержание и чаще случались выгодные уроки, все больше платили за выполнение чужих заданий, при всем том, однако, он жил и вел себя по-прежнему. Чем больше росли доходы, тем заметнее множились его потребности, да и страсти заявляли о себе все сильнее.
Юлиуш моложе его на четыре года, воспитанный под неусыпным надзором матери, мало общался со своим другом вне гимназии. Он сидел с ним на одной парте, Дамазий часто бывал у них дома, но этим и ограничивались их отношения. Только в более поздние годы, когда Юлек стал выходить из-под материнской опеки, он ближе познакомился с беспорядочной жизнью своего приятеля, но все его советы, наставления и замечания были уже ни к чему. Чоргут и не думал менять свой предосудительный образ жизни, напротив, его легкомыслие росло день ото дня. Не помня о дне вчерашнем, не заботясь о дне завтрашнем, он продолжал с неизменным успехом свои школьные занятия, пока не перешел в шестой, последний класс гимназии. Смерть матери окончательно развязала ему руки, лопнули последние узы, которые хоть как-то сдерживали его порывы; с
