бы то ни стало; воодушевленная нация готова на всякие пожертвования. Видите ли, папенька — и с этими словами молодой человек вынул из пакета большую железную цепь, — вот знак уважения, который католическая Польша поднесла польским евреям, — знак, которым она запечатлела наш братский союз. Эти цепи носят все польские патриоты как знак рабства родины, а этот портрет её героя есть эмблема надежды и возрождения.
— И ты хочешь это носить на своей груди?
— Посмотрите на оборотную сторону, папа, узнаете ли вы этот портрет?
— Наш раввин!
— Сознайтесь, — воскликнул Карл пламенно, — сознайтесь, что это лучший и благороднейший памятник нашего патриотического содействия освобождению Польши, что никакое отличие не может сравниться с этим, и что варшавская еврейская молодежь поступает совершенно справедливо, посвящая себя этому великому делу.
— Вещь в самом деле замечательная, — сказал старик, качая головою, — только мне она не нравится.
— В таком случае, — сказал Карл с неудовольствием, — вам это дело представляется в более мрачном виде, чем кому-либо; старики в Варшаве помолодели и воодушевились этим великим делом, в котором вся Европа и даже монархи принимают деятельное участие. Мы, евреи, должны тем пламеннее присоединиться к движению, что оно должно окончиться благодетельною переменою нашего положения, потому что, одновременно с поляками, и мы приобретем свободу, вместе с их рабством, окончится и исключительность нашего положения, и в ту самую минуту, когда Польша вступит в число самостоятельных европейских государств, вступим и мы во все человеческие права, которых за нами теперь не хотят признать.
Старик горько улыбнулся.
— Шуми, дитя мое, шуми... Тридцать лет тому назад, дух свободы пролетел по этой стране, которая разбила оковы и сбросила с себя чужое господство. Я стоял, как безучастный зритель, у колыбели и у могилы революции. Я видел, как были пущены в ход пламя и знамя, меч и крест, я слышал гимны и веселый звук колоколов. Затем — я видел, как все это здание рушилось, похоронив под своими обломками собственных своих строителей; я слышал плач, шум цепей, крики ужаса и гнева.
— Но с того времени прошло уже тридцать лет?..
— Конечно, это много в жизни человека, но мало в жизни народа. Люди скоро могут измениться, а народы требуют для этого очень долгого времени. Предубеждение, существовавшее против нас в 1830 году, еще живо в 1861 году, в духе народа и его предводителей, — патриотизм у них еще тесно связывается с католицизмом [23].
— Как бы то ни было, вы один из немногих, а может быть и единственный человек, который так думает и не хочет участвовать в движении, которое, как землетрясение, охватило всю Польшу. Все варшавские евреи с радостью присоединяются к народу, готовому стряхнуть с себя чужое иго. Как только Польша возродится из своих обломков, мы получим свое место у общего стола и не будем больше, как нищие, стоять и ждать крох. Тридцать лет тому назад было еще темно, и как солнце сначала освещает выси, прежде чем луч его проникнет в долину, так и просвещение осветило сначала главы польской нации, на которые обращены взоры масс, и которым она, как своим предводителям, подражает во всем. За этих я ручаюсь, они великодушны и благородны.
Горькая улыбка снова появилась на лице старика.
— Яйцо хочет курицу учить, — сказал он. — Ты молод, кровь твоя вдвое быстрее течет в жилах, чем моя. Чувство заступает у тебя место разума. На моей голове лежит семидесятилетний снег, мозг мой содержит в себе богатую коллекцию опытов. Слушай, Карл. Сангвиники, как ты, ожидают от революции всяких благ; я, вместе с Мирабо, говорю: «революция как Сатурн пожирает своих собственных детей». Движение, которого я был свидетелем тому назад тридцать лет, было гораздо сильнее настоящего. Польша выставила на поле сражения лучших сыновей своих, все дворянство готово было пожертвовать своею жизнью. Однако же за минутною победою последовала гибель её героев, и, кто не погиб на поле сражения, тот должен был или отправиться в те страны, где оцепенелая жизнь борется с мачехой природой, или бежать, как нищий, из родного края. Краткая победа была куплена дорогою ценою крови, счастья и имущества многих тысяч людей. Это я видел; и потому, что я это видел, и потому, что я внимательно следил за всем этим движением от его зарождения до его печального исхода — поэтому я предугадываю чем должны кончиться затеи...
Минутное молчание прервало этот разговор. Молодой человек, казалось, обдумывал что-то.
— Холодными рассуждениями, милый папа, революция еще никогда не вызывалась к жизни. Великие перевороты совершаются моментально, как и сильные землетрясения. Для того, чтобы сломать силу, гнетущую нас, необходима известная степень опьянения, самозабвения и ослепления, чтобы не видеть тех страшных опасностей, которые нам предстоят. Патриотизм ничто иное, как чувство, как идея, и когда мы начнем разбирать и взвешивать, то дойдем до того, что и свобода есть ничто иное, как идея, и, что за идею не стоит проливать кровь. Но, к счастью, молодость не так много умствует и — вдохновляется идеями. В нашей будущей армии, в самом деле, вы встретите только молодых людей, они хотят освободить отечество и удобрить его почву своею кровью для будущих поколений.
— Жертвуя стольким, — продолжал старик, — поляки имеют в виду великую цель, отечество, язык, законы, собственную независимость и свободу. Но что, спрашиваю я тебя, предстоит нам, евреям, которых все ненавидят, если мы поставим на карту в этой отчаянной игре свою кровь и свое имущество?
— Несравненно лучшее положение, чем то, которым мы пользуемся теперь, когда для нас большая часть государства закрыта... Польша примет нас как братьев и отведет нам место у семейного стола.
В эту минуту отворилась дверь и в комнату вошла Эрмина, бледная и испуганная, сопровождаемая незнакомцем в блестящем военном мундире.
— Господин полковник, — проговорила Эрмина, едва владея голосом, — имеет к вам поручение от его сиятельства.
Карл побледнел как смерть.
— Его сиятельство, — сказал полковник, в котором легко можно было узнать вежливого курляндца, — просит господина Гольдгейма, сию же минуту явиться к нему.
Старик с удивлением посмотрел на незнакомца. И он не мог подавить в себе беспокойства, которое еще увеличилось, при взгляде на побледневших детей.
— Не можете ли вы, господин полковник, — сказал он, обратившись к последнему, — сообщить мне причину этого приглашения?
— К сожалению, я сам этого не
