знаю. Мне просто приказано призвать вас, и — советую вам отправиться как можно скорее.
Проводив полковника, старый Гольдгейм поспешил приготовиться к аудиенции.
Оставшись наедине с Карлом, Эрмина с плачем бросилась на шею брата, и несколько минут не могла произнести ни одного слова. Наконец, пришедши в себя, она воскликнула с упреком и отчаянием.
— Карл, Карл, ты призвал на наш дом безграничное несчастье. Ты твоим участием в этом восстании погубишь свое семейство, нашего старого отца, который теперь призывается к ответственности за твое сумасбродство, и, прежде чем он будет там, наш дом будет окружен, типография открыта, и мы все погибли.
Карл стоял, как ошеломленный.
Наконец, он пришел в себя. Какая-то светлая мысль внезапно осенила его. Он поцеловал свою сестру и, глядя ей прямо в заплаканные глаза, сказал с улыбкой.
— Давно ли в России государственных преступников арестуют посредством приглашений, передаваемых адъютантами? Или ты думаешь, что отца так просто пригласили бы к допросу, если бы стало известно, что я член революционного правительства?
Слова эти не преминули произвести благоприятное действие на взволнованную девушку, Она тяжело вздохнула, как будто пробудясь от тяжелого сна, и тихой улыбкой поблагодарила брата за его утешительные слова.
— Нельзя отыскать более надежное место, чем этот дом, продолжал Карл. Никому не придет в голову отыскивать здесь нашу оловянную армию, которая с таким успехом совершает свой походы против могущества России; никто не станет подозревать, что в этом священном уголке скрывается источник тех летучих листков и плакатов, которые мы рассылаем во все концы Польши... В первую минуту, — продолжал Карл после минутного молчания, — когда я увидел офицера, пригласившего отца к князю, — я и сам смутился; страх быстрее всяких рассуждений. Теперь же для меня ясно, что нам нечего бояться. Весьма может быть, что здесь дело идет о каком-нибудь поручении, или выведывании, или даже о награде отцу за его верноподданность. Вот увидишь, Эрмина.
— Все же хотела бы я, чтобы отец поскорее воротился.
— Не беспокойся, он скоро придет... Однако же я должен известить обо всем Гедвигу.
— Да ты лучше не ходи туда, упрашивала Эрмина, право, не ходи, я боюсь остаться одна, всякий шум на улице мне покажется опасностью. Страх расстроил мне нервы.
— Но, дитя, — сказал Карл, — мне непременно нужно идти к ней.
— Она, и все она, — воскликнула Эрмина с досадою и нетерпением. — Весь свет для тебя сосредоточивается в Гедвиге! Сестра, отец, даже Бог, у тебя второстепенные вещи в сравнении с нею; ею полно все твое существо и из-за любви к ней ты готов пожертвовать всеми нами! Куда это поведет, Карл?
— Сперва к победе, а потом к алтарю!
— К победе — пожалуй; я ради тебя готова надеяться на этот исход. Но к алтарю — Боже упаси! Неужели у тебя хватит духу бросить отца, сестру, всех тех, которые так близки тебе, для того чтобы вступить в чужую семью и чужую религию, которые вечно останутся для тебя чуждыми?
— Этого я и не сделаю. Я останусь евреем, а Гедвига христианкою, только узы любви соединят нас.
Когда старик Гольдгейм вошел в приемную наместника, там уже сидели многие лица: депутации от различных патриотических обществ, дамы в траурных платьях, полицейские чиновники, офицеры, адъютанты.
Бедный старик страшно смутился, когда на него обратились любопытные взоры всех присутствующих. Опустив глаза в землю и скомкав в руках свою шляпу, он прокрался в угол, где скоро его увидел призвавший его сюда офицер.
— Я сейчас доложу о вас, — сказал он, проходя мимо его в кабинет.
И к удивлению всех присутствующих, которые уже давно тут ждали в молчании, офицер скоро вышел и пригласил старика в кабинет, закрыв за ним дверь.
Шёпот пробежал по всей зале.
— Старый плут! Жид — шпион!
Мысль эта одновременно пришла в голову почти всем присутствовавшим, и некоторые даже позволили себе высказать ее, довольно громко, — до того странным показалось им предпочтение, оказанное старому еврею.
Между тем Гольдгейм, не привычный к такому tete-a-tete, стоял согнувшись и дрожа всем телом пред величественною фигурою старого генерала, в руки которого царь передал власть над всей страной. Наместник был в простом военном мундире. Испытующий и проницательный взгляд его привел старика, не знавшего причины этого свидания, в совершенное смущение.
— Ваше имя Гольдгейм? — спросил наместник.
Гольдгейм поклонился низко, чуть не до земли.
— Мне рекомендовали вас как честного человека и верноподданного.
Силы возвратились к Гольдгейму. Наместник продолжал:
— Мне сказали, что вы пользуетесь большим влиянием на ваших единоверцев. Правда ли это?
— Ваше сиятельство, я никогда не имел случая удостовериться в этом.
Наместник с минуту помолчал, как будто желая сообразить слова Гольдгейма.
— Я желаю, чтобы вы употребили свое влияние для отклонения евреев от дурного пути, на который увлекают их поляки. Я вам поручаю великое дело, продолжал наместник многозначительно, потому что оно может предохранить ваших единоверцев от многих несчастий.
— Ваше сиятельство могут быть убеждены.
— Без фраз. Вы человек старый, и должны иметь настолько духу, чтобы отвечать мне прямо: да, или нет. Я люблю лучше иметь дело с открытым врагом, чем с ненадежным другом. Отвечайте мне прямо: хотите ли вы побуждать ваших единоверцев оставить дело, которому они предаются к своей собственной гибели, и верно служить правительству, — или нет? Что вы это можете, это я знаю столько же, сколько знаю, что варшавские евреи с необузданным рвением и легкомысленной неблагодарностью отворачиваются от русского правительства, которое осыпало их благодеяниями, чтобы пристать к врагам нашим, от которых они могут ожидать только ненависти и презрения.
— Ваше сиятельство изволили приказать мне говорить откровенно, — начал Гольдгейм несколько приободренным голосом, — позвольте же мне оправдать сочувствие евреев польскому делу желанием перемены своего прежнего положения, хотя я лично и не разделяю их мнения. Евреи в России, — говорят они, — считаются париями общества, они удалены не только от всякого участия в общественной жизни, но не имеют даже права жить в большей части государства...
— А здесь, в Польше, они не имеют права жить в большей части городов. Возьмите первую попавшуюся улицу — можете ли вы жить в ней? Позволит ли вам общество открывать там магазин или купить дом?
— Ваше сиятельство изволите говорить совершенно справедливо. Но евреи думают, с чем я, конечно, не согласен, что, при перемене настоящего порядка
