Становится свѣтлѣе; вскорѣ показывается на горизонтѣ солнце, въ тотъ же мигъ локомотивъ пронзительно свиститъ, мы дѣлаемъ поворотъ, я свѣшиваюсь съ площадки и смотрю, какъ работаютъ блестящія части машины; мнѣ кажется, что я подымаюсь въ высь и лечу, — такъ все величественно и гордо кругомъ; локомотивъ, шумя и свистя, непобѣдимо проникаетъ въ глубину горъ, словно нѣкое божество
Скоро мы у цѣли. Внизу, направо, видимъ мы море, Черное море.
Батумъ — городъ, имѣющій до сорока тысячъ, или немного болѣе, жителей; видомъ онъ похожъ на Тифлисъ и Баку, — это смѣсь большихъ, современныхъ каменныхъ построекъ съ маленькими, низенькими каменными домиками, оставшимися еще со времени владычества турокъ. Улицы широки, но немощены, и ѣздишь, и ходишь по песку. Въ гавани снуютъ корабли, маленькія парусныя лодки, дѣлающія переходъ отсюда въ южные города и даже Турцію, и громадные европейскіе пароходы, идущіе въ Александрію и Марсель.
Городъ расположенъ въ болотистой и нездоровой, по плодородной мѣстности, и окруженъ лѣсами, полями кукурузы и виноградниками. Высоко, наверху, горы тамъ и сямъ обнажены и сожжены солнцемъ, тамъ курды пасутъ своихъ овецъ. Развалины крѣпости выглядываютъ изъ темной зелени лѣсовъ. Въ этой-то мѣстности и лежитъ на болотѣ Батумъ.
Лихорадка моя становится здѣсь злѣе прежняго, — отъ ѣды ли въ гостиницѣ, или отъ воздуха въ городѣ, Богъ вѣсть! Мнѣ было даже трудно сходить въ почтовую контору, чтобы отослать деньги консулу Хагелину. Насъ сопровождаетъ туда слуга изъ гостиницы. Помѣщеніе темно и довольно неопрятно. Въ то время, какъ я подхожу къ окошечку, проводникъ мой шепчетъ мнѣ на ухо: снимите шляпу. Я взглянулъ на него, онъ держалъ курсъ къ окошечку съ непокрытой головой; татаринъ въ Тифлисѣ былъ, пожалуй, болѣе правъ, чѣмъ я.
Я отдаю свое письмо и получаю маленькую квитанцію. Но я не разумѣю въ этой квитанціи ни единаго слова. Я все еще берегу ее, потому что и донынѣ не знаю, получилъ ли консулъ Хагелинъ свои деньги.
Отсюда слуга идетъ со мною къ часовщику. Это армянинъ, какъ и мой проводникъ. Часовщикъ испускаетъ легкій крикъ, когда видитъ, что я разобралъ свои часы, и начинаетъ выражать сомнѣніе, можно ли будетъ вновь собрать ихъ. Я объявляю ему, что самъ часовщикъ, а потому не нужно говорить вздора. Я дамъ ему рубль, говорю я рѣшительно, чтобы вычистить песчинку, попавшую между часовыхъ колесиковъ. Но часовщикъ улыбается, трясетъ головой и говоритъ, что и за пятъ рублей не берется починить часы.
Тогда я энергично отбираю часы назадъ и иду со своимъ проводникомъ къ другому часовщику.
Это старикъ русскій, сидящій у двери въ своемъ магазинѣ и грѣющійся на солнышкѣ. Мой проводникъ беретъ на себя переговоры и выдумываетъ, что я самый искусный часовщикъ-чужеземецъ, который желалъ бы только позаимствоваться у него инструментами, чтобы собрать вновь свои часы. Русскій выслушалъ все это, разиня ротъ и удивленно поглядывая на меня. Какъ же можно ему давать свои инструменты взаймы? Что же ему дѣлать самому, если кто-нибудь принесетъ въ починку часы? Нѣтъ, это дѣло не подходящее. Но войдите же въ магазинъ, дайте мнѣ взглянуть на часы. Не повреждена ли пружина?
Мы вошли въ магазинъ. Мнѣ хотѣлось дать заработокъ этому человѣку. Когда онъ взялъ въ руки часы и сталъ въ лупу смотрѣть на нихъ, то жилки на его вискахъ вздулись и посинѣли, словно онъ усиленно соображалъ. Съ этой минуты онъ пересталъ быть мнѣ чужимъ, я узналъ то выраженіе лица, которое свойственно всѣмъ людямъ, желающимъ что-либо придумать. Дѣло совсѣмъ не такъ плохо, — сказалъ онъ.
Онъ поднесъ со рту длинную тоненькую трубочку и подулъ въ часы, держа ихъ на извѣстномъ разстояніи. Значитъ, все-таки песчинка, подумалъ я. Затѣмъ онъ вновь посмотрѣлъ въ лупу на часы, взялъ щипцы, вытащилъ изъ часовъ крохотный волосокъ и поднялъ его кверху. Часы тотчасъ же пошли. Потомъ онъ быстро собралъ ихъ. Что же я ему долженъ за это? Тридцать копеекъ.
Такой дешевизны не видывалъ я во всю жизнь.
Однако, я едва могъ стоять на ногахъ, а потому вынужденъ былъ сѣсть въ магазинѣ. Когда старикъ русскій услыхалъ, чѣмъ я боленъ, то послалъ моего проводника въ аптеку за лекарствомъ. Между тѣмъ онъ бесѣдовалъ со мной и въ простотѣ сердечной величалъ меня часовыхъ дѣлъ мастеромъ. Слово это было почти единственное, которое я понялъ.
Когда принесли лекарство, то часовщикъ отлилъ половину, которую и далъ мнѣ принять. Если это хининъ, подумалъ я, то не будетъ никакого холку. Лекарство напоминало вкусомъ мяту, но было жирно и маслянисто, и я долженъ былъ усиленно курить послѣ пріема, чтобы избѣгнуть рвоты. Но оно, дѣйствительно, помогло мнѣ и подѣйствовало такъ живительно, что черезъ четверть часа я могъ уже итти со своимъ проводникомъ. Мнѣ становилось все лучше и лучше.
* * *
Жизнь здѣсь въ Батумѣ напоминаетъ собою южноамериканскую. Въ столовую гостиницы приходятъ люди въ модныхъ костюмахъ и шелковыхъ туалетахъ, украшенные драгоцѣнностями. Они ѣдятъ тонкія блюда и пьютъ шампанское. Двѣ еврейки, очевидно мать и дочь, жалуются кельнеру на свои салфетки, которыя недостаточно чисты. Имъ приносятъ на тарелкѣ другія салфетки, но и эти кажутся имъ нечисты, и онѣ получаютъ еще третьи. Затѣмъ они вытираютъ ножи, вилки и стаканы, раньше, чѣмъ пустить ихъ въ дѣло; ихъ пальцы жирны и смуглы, унизаны брилліантовыми кольцами. Потомъ онѣ принимаются за ѣду. Онѣ навѣрно очень богаты и необыкновенно изящно дѣйствуютъ своими толстыми пальцами. Послѣ обѣда онѣ спрашиваютъ тазъ съ водой и моютъ руки, совершенно такъ же, какъ дѣлаютъ это ежедневно, обѣдая у себя дома со своимъ Авраамомъ или Натаномъ. Потомъ каждая беретъ по зубочисткѣ и чиститъ себѣ зубы, при чемъ держатъ другую руку у рта, какъ, вѣроятно, онѣ видѣли, дѣлаютъ прочіе благовоспитанные люди въ Батумѣ. Этикетъ различенъ въ различныхъ климатахъ; здѣсь онъ, вѣроятно таковъ. Въ сущности говоря, одинъ стоитъ другого. Какой-нибудь французскій король дѣлаетъ многое, чего не сталъ бы дѣлать китайскій императоръ, и наоборотъ. За каждымъ изъ столовъ въ этой кавказской столовой вели себя различно. Здѣсь сидѣлъ даже молодой китаецъ съ длинной, толстой косой, болтавшейся у него по спинѣ, и обѣдалъ съ двумя дамами. Онъ сильно былъ занятъ ухаживаніемъ за одной изъ нихъ, повидимому, своей невѣстой, и выбѣгалъ даже изъ-за стола, чтобы принесть ей цвѣтовъ. Онъ уже совершенно пересталъ быть китайцемъ, походка его была увѣренна, и онъ щеголялъ передъ своей красавицей французскими оборотами рѣчи. Тотъ фактъ, что онъ сохранилъ свою національную одежду, дѣлалъ изъ него здѣсь рѣдкостную птицу, и молодая дама гордилась, повидимому, тѣмъ вниманіемъ, которое онъ возбуждалъ. Южно-американская манера проявляется здѣсь и въ томъ, какъ посѣтители расплачиваются. Они охотно выкладываютъ черезчуръ крупныя ассигнаціи, которыя кельнеръ долженъ размѣнивать у хозяина, и даютъ помногу на чай. Они оставляютъ недопитое вино въ бутылкахъ и стаканахъ. Обѣ еврейки оставили на половину полную бутылку; онѣ заторопились уйти, потому что за столикомъ китайца громко говорили и смѣялись: это было очень неизящно. Онѣ бросили не одинъ недовольный взоръ на желтаго человѣка. Въ концѣ-концовъ, онѣ вышли и усѣлись въ свой экипажъ, поджидавшій ихъ на улицѣ… Лавки въ городѣ переполнены пестрою смѣсью нѣмецкихъ и восточныхъ товаровъ. Здѣсь можно найти турецкія и арабскія ткани, персидскіе ковры и армянское оружіе. Населеніе, повидимому, предпочтительно носитъ европейскую одежду, даже на настоящихъ татарахъ видишь здѣсь жакетки и твердыя шляпы. Но въ глубинѣ души они все же остаются татарами; мы видѣли однажды магометанское богослуженіе, въ которомъ принимали участіе многіе изъ такихъ по-европейски одѣтыхъ господъ. Однако, старые персіяне въ своихъ длинныхъ рубашкахъ и чалмахъ брали надъ ними верхъ. Тамъ и сямъ встрѣчаешь на улицѣ такихъ старыхъ персіянъ. Они по большей части высоки и стройны, несмотря на свои годы, и идутъ своей дорогой съ извѣстнымъ спокойствіемъ и достоинствомъ, очень часто совершенно оборванные. Одинъ разъ я шелъ слѣдомъ за такимъ старикомъ, чтобы посмотрѣть, какъ онъ себя будетъ держать по дорогѣ. Онъ былъ на улицѣ. погрѣлся на солнышкѣ, и теперь шелъ домой отдохнуть. Мы подошли къ маленькому домику съ плоской кровлей и наружной лѣстницей; онъ взошелъ вверхъ по лѣстницѣ въ сѣни, потомъ опять по лѣсенкѣ въ нѣсколько ступенекъ еще выше. Многіе видѣли меня, а потому я не счелъ дѣломъ черезчуръ безумной храбрости пробраться за нимъ въ сѣни и вплоть до послѣдней лѣстницы. Въ дверномъ отверстіи не было двери, а въ окошкѣ вверху на стѣнѣ не хватало стекла, поэтому здѣсь прекрасно и прохладно продувало. Я не слышалъ больше шаговъ старика, но, взойдя слѣдомъ за нимъ по немногимъ ступенямъ, я увидѣлъ его, лежавшаго на голомъ полу, подложивъ подъ голову руку.
Мнѣ невольно подумалось, что кто очень жесткое ложе для человѣка его лѣтъ; но онъ довольствовался имъ. Онъ не звалъ такъ же свѣдущаго человѣка, чтобы спросить его мнѣнія относительно сквозного вѣтра въ домикѣ. Онъ даже не вскрикнулъ, увидѣвъ меня, но лицо его приняло тупое выраженіе. Замѣтивъ, что докучаю ему, я скрестилъ руки на груди и поклонился, это должно было обозначать нѣчто въ родѣ привѣтствія, прежде чѣмъ уйти. Такъ-то лежатъ и всѣ они, эти старые великолѣпные люди, которыхъ мы, время отъ времени, встрѣчаемъ на улицѣ, подумалъ я. Повидимому, живется имъ не особенно приглядно, но они свыкаются съ такою жизнью, старятся и умираютъ, не зная иной. Если же они прожили жизнь такъ, что могутъ начертать на своемъ могильномъ памятникѣ зеленую чалму, тогда ихъ жизнь полна, Аллахъ былъ милостивъ къ нимъ. А между тѣмъ, нѣтъ у нихъ ни человѣческихъ правъ, ни права голоса, ни сословныхъ собраній. Они не носятъ въ карманѣ газеты «Впередъ». Ахъ, бѣдный, убогій Востокъ, — мы, пруссаки и американцы, должны жалѣть тебя, да, поистинѣ такъ!..
