Мнѣ невольно подумалось, что кто очень жесткое ложе для человѣка его лѣтъ; но онъ довольствовался имъ. Онъ не звалъ такъ же свѣдущаго человѣка, чтобы спросить его мнѣнія относительно сквозного вѣтра въ домикѣ. Онъ даже не вскрикнулъ, увидѣвъ меня, но лицо его приняло тупое выраженіе. Замѣтивъ, что докучаю ему, я скрестилъ руки на груди и поклонился, это должно было обозначать нѣчто въ родѣ привѣтствія, прежде чѣмъ уйти. Такъ-то лежатъ и всѣ они, эти старые великолѣпные люди, которыхъ мы, время отъ времени, встрѣчаемъ на улицѣ, подумалъ я. Повидимому, живется имъ не особенно приглядно, но они свыкаются съ такою жизнью, старятся и умираютъ, не зная иной. Если же они прожили жизнь такъ, что могутъ начертать на своемъ могильномъ памятникѣ зеленую чалму, тогда ихъ жизнь полна, Аллахъ былъ милостивъ къ нимъ. А между тѣмъ, нѣтъ у нихъ ни человѣческихъ правъ, ни права голоса, ни сословныхъ собраній. Они не носятъ въ карманѣ газеты «Впередъ». Ахъ, бѣдный, убогій Востокъ, — мы, пруссаки и американцы, должны жалѣть тебя, да, поистинѣ такъ!..
Въ Батумѣ есть также любимое мѣсто для гулянья. Во время солнечнаго заката набережная полна катающимися и гуляющими. Горячія лошади и шелестъ шелковыхъ платьевъ, зонтики, поклоны и женскія улыбки, совсѣмъ какъ въ южно-американскомъ городѣ. Есть здѣсь и пшюты, уличные франты, въ высочайшихъ воротничкахъ и вышитыхъ шелковыхъ рубашкахъ, со шляпами набекрень и толстѣйшими палками. Пшютъ здѣсь, какъ и вездѣ, добродушная тварь. Если познакомишься съ нимъ поближе, то будешь пріятно пораженъ его добродушіемъ и любезностью. Онъ наряжается такъ не изъ высокомѣрія, нѣтъ, ему просто хочется въ свою очередь сдѣлаться «изящнымъ малымъ», и онъ выбираетъ поэтому такой, нѣсколько внѣшній способъ, быстро приводящій его къ цѣли и стоющій мало труда. Шляпой человѣкъ можетъ прославиться скорѣе, чѣмъ книгой, или произведеніемъ искусства. Этимъ и пользуется пшютъ; почему бы и нѣтъ? Быть можетъ, онъ внутренно радуется тому, что такъ прогремѣлъ, въ такихъ случаяхъ онъ уже является пшютомъ по убѣжденію. Богъ вѣсть, насколько его жизненная миссія велика и имѣетъ право на существованіе. Онъ пробный камень моды, онъ знакомитъ съ нею, вводитъ ее. И ни въ какомъ случаѣ нельзя быть настолько слѣпымъ, чтобы отказать ему въ мужествѣ, которое не разъ доказываетъ онъ намъ, надѣвая на шею рукавную манжету вмѣсто воротника.
Именно здѣсь въ Батумѣ, видѣлъ я пшюта, имѣвшаго длиннѣйшіе и самые востроносые лаковые сапоги въ мірѣ. Люди поглядывали на сапоги, на ихъ обладателя и посмѣивались надъ нимъ. Но онъ не сворачивалъ въ боковую улицу, не исчезалъ изъ виду, нѣтъ, онъ шелъ далѣе и снисходительно относился къ насмѣшникамъ. Тутъ появился какой-то субъектъ, желавшій плюнуть ему на лаковый сапогъ, но пшюту стоило только показать свою чудовищную палку, и онъ могъ вновь мирно прогуливаться. Когда я снялъ шляпу и попросилъ у него спичку, то онъ снялъ шляпу въ свою очередь и съ искренней готовностью исполнилъ мое желаніе. Затѣмъ онъ пошелъ дальше со своимъ курьезнымъ англійскимъ проборомъ на затылкѣ…
У двери гостиницы появлялся время отъ времени персидскій дервишъ, нѣчто въ родѣ монаха, студентъ богословія. Онъ обвернулся въ пестрый, вытертый коверъ и ходилъ босой, съ обнаженной головой, съ длинными волосами и бородой. Время отъ времени онъ слѣдилъ пристальнымъ взоромъ за проходившими мимо чужеземцами и начиналъ говорить. Мнѣ разсказали въ гостиницѣ, что онъ безумный. Аллахъ коснулся его, а потому онъ трижды священъ! Если бы только его безуміе не было притворствомъ. Ему, кажется, доставляло удовольствіе показываться людямъ, выступать въ роли удивительнаго святого человѣка, возбуждать вниманіе и получать милостыню. У фотографа можно было даже достать его портретъ, настолько онъ былъ замѣчательный человѣкъ. Онъ, казалось, привыкъ къ почтенію, которое ему оказывали со всѣхъ сторонъ, и чувствовалъ себя при этомъ отлично. То былъ весьма красивый мужчина, съ необыкновенно свѣтлой кожей, пепельно-бѣлокурыми волосами и горящими глазами. Даже прислуга въ гостиницѣ, состоящая изъ татаръ, бросала всякое дѣло, когда онъ приходилъ, чтобы только взглянуть на него и выказать передъ нимъ свое благоговѣніе.
Что бы такое могъ онъ говорить?
Заставь же его какъ-нибудь заговорить, сказалъ я, и передай мнѣ потомъ его слова.
Швейцаръ спросилъ, не можетъ ли онъ чѣмъ нибудь служить ему?
Дервишъ отвѣчалъ:
Всѣ вы ходите съ поникшей головой, я хожу съ головой, поднятой кверху. Я вижу все, все сокровенное.
Какъ же давно началъ ты видѣть то, что сокрыто ото всѣхъ?
Давно уже.
Какъ же это случилось?
Я увидѣлъ иной міръ, вотъ какъ это случилось. Я вижу Единственнаго.
Кто же этотъ Единственный?
Этого я не знаю. Онъ изощряетъ мои силы. Я часто бываю на горѣ.
На какой горѣ?
Птицы летятъ мнѣ навстрѣчу.
На горѣ?
Нѣтъ, здѣсь на землѣ…
Мнѣ хотѣлось перехитрить и разгадать его, а такъ какъ онъ показался мнѣ подозрительнымъ, то я нѣсколько презрительно отнесся къ его притворному сумасшествію и пошелъ прочь, ничего не давъ ему. Но, когда я увидѣлъ, что онъ и не думаетъ провожать меня неодобрительнымъ взглядомъ, то поколебался въ своей увѣренности и далъ ему какую-то мелочь. Если человѣкъ этотъ дѣйствительно разыгрывалъ комедію, то продѣлывалъ это блистательно. Но какъ же объяснить его фотографическій портретъ, на которомъ онъ словно принялъ извѣстную позу?
Какъ объяснить то, что онъ, какъ будто, кокетничалъ своими большими глазами, обладавшими силой гипнотизма? И то вниманіе, которое возбуждалъ онъ, благодаря своему сумасшествію? Очень бы хотѣлось мнѣ поглядѣть на этого человѣка, когда онъ взбирается вверхъ по лѣсенкѣ въ свою хижину и ложится на полъ въ своей безмолвной каморкѣ…
Лихорадка истощаетъ мои силы. Лекарство часовщика, которое я вновь принималъ, не дѣйствуетъ болѣе. Мнѣ придется покинуть эти мѣста, не видавъ многаго, не побывавъ въ лѣсахъ, не осмотрѣвъ жилища курда. Сегодня ночью, когда лихорадка особенно жестоко мучила меня, и мнѣ никого не хотѣлось будить въ гостиницѣ, я перешелъ черезъ улицу въ лавку, гдѣ на окнѣ стояли бутылки. За маленькимъ прилавкомъ стоялъ человѣкъ, а двое смуглыхъ субъектовъ сидѣли на землѣ и пили изъ оловянныхъ стакановъ.
Я спрашиваю у человѣка за прилавкомъ коньяку. Человѣкъ за прилавкомъ понимаетъ меня и снимаетъ съ полки бутылку. Это вино неизвѣстной мнѣ марки, — на ярлыкѣ надпись: Одесса. Фуй, говорю я, развѣ нѣтъ у тебя другого? Онъ не понимаетъ. Я смотрю, снимаю съ полки другую. На ней та же марка, — Одесса, но съ пятью звѣздочками. Я смотрю на нее и нахожу посредственной. Нѣтъ ли у него сорта получше? Этого онъ не понимаетъ. Я пересчитываю ему звѣздочки и самъ добавляю карандашемъ еще пару. Это ему понятно, и онъ появляется дѣйствительно съ Одесской бутылкой, украшенной шестью звѣздочками.
Что же она стоитъ? Четыре съ полтиной. А другая? Три съ полтиной. Значитъ, по рублю за звѣздочку. Я взялъ бутылку съ пятью звѣздочками, и въ ней оказался очень крѣпкій коньякъ, послѣ котораго я могъ, наконецъ, уснуть.
Сегодня же чувствую я себя на зло всѣмъ лекаркамъ и всяческой мудрости гораздо лучше, а между тѣмъ я пилъ коньякъ.
Полдень давно уже миновалъ. Я сижу у открытаго окна и смотрю, какъ голые люди ѣдутъ верхомъ купать своихъ лошадей и спускаются на берегъ Чернаго моря. Ихъ фигуры темными силуэтами вырѣзываются на синемъ фонѣ моря. А солнце все освѣщаетъ развалины крѣпости Тамары, которая возвышается среди густого лѣса.
Завтра мы снова уѣзжаемъ въ Баку, а потомъ и дальше на Востокъ. Скоро мы покинемъ эту страну, но я вѣчно буду тосковать по ней. Не даромъ я пилъ воды Куры.
1903
Легендарный замокъ.
