спасти из своих воспоминаний и забывали место, где стояла колыбель их, забывали отца, мать, молитву все на свете поглощается волнами времени!
Точно в ожидании злокачественной болезни, страшной чумы, находилось население пред наступлением рекрутского набора, который лишал так много семейств их любимых детей в таком возрасте, когда последние еще так нуждаются в уходе матери, в защите отца, и лишали их почти навсегда. Пока дети вырастут, пока они прослужат определенное число лет, пока возвратятся с Кавказских гор, с снежных полей Камчатки, с границ Китая, смерть скосит на родине всех близких и любимых; несчастные родители отойдут к вечному сну, не приголубив, не увидев еще раз своих детей!
Ночь прошла, оставив за собою много несчастных семейств, рыдающих матерей и плачущих детей. Многие семейства лишились своих ближайших членов. Слезы текли повсюду. Точно покойников в последний путь сопровождали родители и родственники маленьких детей, когда их утром, как стадо, отправили в губернский город: ужасные рыданья, крики печали и отчаяния, изнеможение под тяжестью несчастия, а на возвратном пути — растрепанные волосы, разорванные платья, израненные руки. Вопли, какие только могут вырваться из тяжело-раненного сердца матери, крики, какие только глубокое горе может вырвать из груди отца, наполняли воздух!
В комнату, где ночью из объятий матери вырвано было любимое дитя, тихо входит маленький, коренастый и крепкого сложения человек, с хитрыми неприятными глазами и рыжей бородой, одетый по-деревенски, в коротком белом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком.
В мрачной комнате блеснул луч надежды.
— Ах, Иона! Вы уж верно знаете о несчастье, которое нас постигло? — говорит жена.
— Да, конечно.
— Что делать, любезный Иона?
— Надо переправить мальчика через границу. Это ясно.
— А разве это еще возможно?
Старик пожал плечами.
— Разве Иона когда-либо потерпел неудачу, когда он что нибуд предпринял, или он соврал, когда что-нибудь обещал?
— Сколько же это будет стоить? Вы знаете, мы люди бедные. Будьте снисходительны!
— Я, конечно, лучший человек в мире. Пятьдесят рублей. Пятьдесят рублей серебром, Ривке-леб (Ривке-жизнь). Довольны вы?
— Боже милостивый! Как можете вы требовать от нас пятидесяти рублей?
— От других я беру шестьдесят, восемьдесят и сто рублей. Вы думаете. Ривке, что при этих делах наживешь богатства? Попробуйте, украдите мальчика из рук конвоя и проводите его через кордон, среди русских казаков, и вы увидите какой это горький кусок хлеба. Если вы дадите мне одной полушкой меньше пятидесяти рублей, то это будет все равно, как бы вы мне ничего не дали.
— Чего же ты молчишь, Хуне? Разве Хаим-леб тебе пасынок? — обратилась Ривке к своему мужу и в тоже время толчком в бок пробудила его от глубокой летаргии, в которую впал было пораженный печалью отец. Глаза его не имели слез, уста его не произнесли ни одной жалобы, сердце его было глухо и мрачно как гроб. Это было любимое дитя, которое у него отняли; горе мужчины скрывается в глубине души, вместо того, чтоб вырваться наружу.
— Ривке-жизнь, — сказал он, — дай столько, сколько имеешь, и если ты ничего не имеешь, то мы пойдем нищенствовать для спасения нашего дитяти.
— Дай, дай! Тебе легко сказать; ты целый день сидишь за талмудом, ничего не делаешь и ничего не зарабатываешь. Смотрите, реб Иона, что я за несчастная женщина: муж ничего не в состоянии заработать; я должна возиться с детьми, сидеть в лавке, быть кормилицей; верьте мне, всякая копейка приходится мне горьким потом. Я вам дам тридцать рублей.
— Если вы мне даже дадите пятьдесят рублей без щепотки табаку, то называйте меня подлецом, если я сделаю хоть один шаг для вашего мальчика. Я рискую своей жизнью, и потому хочу по крайней мере что-нибудь заработать!
— Я вас прошу, реб-Иона!
Реб-Иона быстро повернулся к двери и взялся было уже за ручку, но несчастная женщина бросается за ним.
— Пусть будет по воле Бога, — сказала она, пятьдесят, так пятьдесят!
— Деньги пожалуйте! — сказал контрабандист, показывая свою ладонь.
— Теперь же? сию минуту?
— Таких денег в долг не верят.
Ривке взялась обеими руками за голову, развязала жемчужную повязку, которую в то время носили на голове еврейские женщины в России, и теперь еще носят в Галиции, со слезами на глазах передала ее контрабандисту и протолкнула его к двери.
— Теперь ступайте. Господь да охранит мое дитя! — сказала она. — Мой стернбиндель (жемчужная повязка на лбу) стоит вдвое против того, что я должна вам уплатить. Когда дитя мое будет в безопасности я с божьею помощью выкуплю его.
Грустно бродит маленький мальчик по одной из оживленных улиц Житомира. С детским любопытством останавливает он свой взор на каждой вывеске, на каждом красивом доме, на каждом встречном в мундире, пред которым он проходит с открытою головою; с изумленным взглядом смотрит он на все, что попадается ему в этом оживленном чужом городе, и на детском лице его выражается удивление. Но когда в голове несчастного ребенка на минуту возбуждается сознание своего положения, когда он вспоминает отдаленную родину, родителей, братьев и сестер, товарищей хедера, когда в уме его воскресает все то, что недавно умерло для него такою быстрою смертью — тогда глаза его наполняются слезами, головка его, как нежное растение в сильную бурю, упадает на грудь, и не нужно сильного толчка со стороны следующего за ним солдата, чтобы он подвигался далее. Это дитя — рекрут.
В ту страшную ночь вырванный из объятий матери и брошенный в враждебную жизнь, прежде чем он достаточно окреп для перенесения её бурь, этот несчастный мальчик стоит теперь одинок среди чуждых ему людей, у которых нет для него ни слова утешения, ни ласковой улыбки.
За ним следует — образ его будущности, инвалид — ветхий, разваливающийся человек, над которым прошли уже бури жизни и который с трудом еще борется с нею!
У угла улицы, где кипело особенное оживление толпы, к солдату подошел бородатый, полумаскированный человек; в руках его было несколько цветных платков. «Купи у меня красивый платок», — обратился он к солдату, — «дешево отдам».
— У меня денег нет, ответил инвалид и хотел продолжать свой путь. Но разносчик удерживает его.
— У тебя денег нет? Это ничего не значит, ведь я тебя знаю.
— Ты меня знаешь?
— Да ведь мы земляки! Ведь ты из…?
— Из Иединица.
— Ну да, и я тоже оттуда.
— Но я
