Пожалуй, от противного здесь еще можно было бы дать определение аналогично тому, как Гуссерль определил свою казавшуюся адской, а по сути высасывающую яд из всех метафизических проблем «эпохе» (epoché — греческое, черт бы его побрал, слово!): все остается вроде бы, как и прежде, но в то же время все отчаянно встает на дыбы над самой страшной из всех пропастей (заурядное превращается в необыкновенное, в соответствии с выкладками того самого В., что из Закопане) и уже становится недоступно для одного-единственного, совсем одинокого (ЕС) = уже тогда метафизической (снова в значении нереальности), «никак» не поддающейся описанию «Чистой Самости» (или «Чистого Сознания», как из боязни оказаться неточным и от страха перед метафизикой пишет Гуссерль), причем все «психические содержания» этого (ЕС) [т. е. его длительности для самого себя = (АД), где (А) выражает тождественность себе] остаются идентичными сами себе, несмотря на то что принадлежат области изменения, состоящего в чисто вербальном отрицании реальности мира и т е л а (а это уже ошибка, и поэтому чистое сознание тут же требует искусственных аксессуаров — актов, интенциональности, формирования понятий и т. п.) и рассмотрении этих «сущностей» как имеющих место в чистом сознании (но не в д а н н о м, а лишь в «идеальном», в котором господствуют «сущностные связи» — Wessenszusammenhänge).
Как же, несмотря на это, существует сама наблюдающая все это самость? Подвергается ли и она трансформации? Глупенькие вопросики — об этом вообще не принято говорить. Как же происходит этот самый «скачок» и каковы его пределы? Конечно, Изидор размышлял о своих переживаниях, а не об «эпохе» Гуссерля, которую он привел лишь в качестве примера. Все происходит не столь молниеносно, чтобы наблюдатель, выделенный из нашего сознания, не смог бы этого заметить; все сводится к таким понятиям, как проявление (особенно четкое на смешанном фоне других качеств) единства нашей личности как такового, которое всегда сохраняется в этом фоне более или менее явственно, попеременно с «обращением внимания» (т. е. в общем тоже исключительно ярким проявлением на фоне данного содержания как такового) в связи с другими прежде имевшими место явлениями, такими, как: а) определенные внутренние ощущения, б) определенные комплексы качеств, связанные с единством времени и единством места, в) определенные фантастические комплексы, т. е. «сотканные» из воспоминаний, не имеющих определенного места в прошлом, причем ход бытия может быть особенно четким, что означает падение в прошлое каждого настоящего мгновения, длившегося минимальное время, даже если явление как целое или его главные составляющие остаются относительно неизменными и т. д. и т. д.
Дальнейший анализ внимания был бы здесь неуместен, ибо вместо того, чтобы заинтересовать читателя соответствующими проблемами, которыми так и кишит действительность, он у многих «невзначай» может отбить охоту читать эту книгу. Слишком много у нас пишется книг ради того, чтобы понравиться остолопам, готовым платить за остроумие, легкость и даже за обычное шутовство. Все дело в том, что те существа, которых мы в жизни и даже в научной психологии считаем отдельными сущностями, разложимы на более простые элементы, из которых состоит целостность психической жизни; качества могут быть выражены в терминах этих качеств. Для их объяснения вовсе не требуется предполагать наличие двух видов сознания:
1. гилетического, зависимого от «непосредственных данных», т. е. от качеств: цветов, звуков, прикосновений и так далее, и
2. интенционального, заполненного актами, загадочными сущностями, неизвестно как соединенными со своими «предметами»; к нему относится святая, неприкосновенная, неделимая сфера мышления, понятий, их значений (это самая большая святыня Гуссерля) и черт знает как существующих истин. Изидор понимал пошлый реализм идей Платона, понимал он и наивный бред Аристотеля о всеобщниках, «обитающих в предмете», он хотел «ореалиться», но не мог, и, несмотря на все уважение к Гуссерлю, его охватывало бешенство, когда он погружался в его мир излишних понятий-призраков. Долой понятия-маски и понятия-призраки — останутся только открыто сформулированные необходимые понятия.
Возвращаясь к изложенному выше: наблюдатель не сразу переходит на другую сторону; есть момент, когда он пребывает в размышлении над обеими сторонами двойственности мира, раздвоенного на мир обыденный и мир чудесный, как орел, парящий над горной грядой и бросающий взгляд то на одну, то на другую долину. И это в плане психологическом самый удивительный момент. Конечно, он состоит из мелких колебаний между одним взглядом и другим, ибо быть не может двух разных сущностей в одном минимальном времени = (t) — в этом самом маленьком отрезке длительности, который хоть сколько-нибудь да должен длиться, чтобы вообще хоть как-то оказаться в сознании.
Таким образом, пока что исчезает очевидность и сама-собой-понятность того факта, что я, Изидор Смогожевич-Вендзеевский, сын театрального критика и богатой дочки колбасника, самозваный метафизик и опытный работник ПЗП, есмь то, что есмь, в этом месте, в этой стране, на этом вот земном шаре, в этой именно звездной туманности, называемой нами Млечным Путем, — конец.
Все это представляется полной контингентностью (такие польские слова, как «произвольность» и «случайность», не определяют достаточно адекватно того, о чем здесь речь). Конечно, если над этим задуматься покрепче, то этого-то как раз и нет, поскольку не поддающаяся проверке загадочность пригвожденной самой собой к самой себе самости состоит в том, что ввиду ее единственности и единства, абсолютной временной непроницаемости и пространственной замкнутости на себе она представляется, по крайней мере на первый «духовный» взгляд, чем-то таким, что не зависит ни от какого наполняющего это бытие содержания, чем-то вневременным, если уж не наверняка внепространственным; так говорят люди со слабыми способностями интроспекции, не видящие того, что отдельные заблуждения (солипсизм, вечность самости и эта внепространственновременность) представляют собой неизбежное следствие особенностей существования и что вся штука в том и состоит, чтобы отличить их от этих особенностей. Такое может иметь место только при создании абсолютной онтологической системы, охватывающей непреложные законы каждого из возможных Существований. Итак, логическая неопровержимость солипсизма оказывается результатом единственности самости самой для себя, вечность бытия возникает в силу невозможности вообразить начало и конец (нечто, видящее свое собственное начало и конец, является просто л о г и ч е с к и м противоречием), а вневременность по причине невозможности видеть все то, что мы считаем так называемым «духом», является гиперструктурой, сводимой к качествам, ничем не отличающимся от прочих следствий, — надстройкой над изначальным сознанием тела, непредставимой без него и т. д. и т. д. Не все из того, что на первый взгляд кажется абсолютно верным, имеет самостоятельное бытие (оно может быть лишь отдельным моментом некоего большего целого), и не все выведенные из такого бытия положения справедливы.
Очень важные истины, но только сейчас к их пониманию подходил бедный Изидор, совершенно не знавший себя как человека. Вскоре ему предстояло узнать себя, и можно с уверенностью сказать, что лучше бы ему было умереть задолго до того. Те самые ошибки, о которых он так активно размышлял, шли еще и оттого, что кое-кто не видит, что все качества (даже такие, казалось бы, исключительно временные, как звуки, ароматы, вонь и т. п.) имеют также пространственную составляющую, только более слабую по сравнению с другими, заполняющими поле зрения и реальное пространство, как, например, прикосновения, цвета (вкус представляет собой нечто среднее), и что они более точно, однозначно локализованы в пространстве. Впрочем, с точки зрения самого существования (ЕС) они не являются необходимыми, и поэтому Изидор называл их «избыточными качествами» — для восприятия (ЕС) необходимо только прикосновение — а) внутреннее, в котором «собость» самости дана ей (вернее «самособость») — ощущения внутренних органов (более или менее точно локализованые мышечные, суставные и т. п. ощущения, наверняка аналогичные тем, которые испытывает амеба, разве что, может, немного более однородные) и б) внешнее, в котором (ЕС) отграничивается от остального мира. Именно поэтому последнюю разновидность прикосновения Изидор называл дуальным граничным качеством, а в целом обе разновидности прикосновения — основным качеством.
К упомянутым заблуждениям следует добавить еще и то, что самость без наполняющих ее качеств существовать не может, ибо это суть два несамостоятельных момента одного и того же явления. Все это иллюзии и фикции, в определенном смысле неизбежные на низшем уровне онтологических исследований, ибо возникают они из неизбежных в философском или точнее — общеонтологическом (экзистенциальном) смысле особенностей. Из-за подобных заблуждений о независимости духа от тела каждый может подумать, что и он мог бы быть чем-то вроде «чистой самости», «чистого сознания» [в сущности, термин этот неточен, а был взят он у Гуссерля и использовался Вендзеевским единственно как сокращение — точным является только понятие длительности самой для себя как таковой = (АД)], кем-то совершенно другим — тем клопом, которого он сам раздавил пятнадцать лет тому назад в отеле «Эльдорадо» в Венеции, Наполеоном I или последним на земном шаре позвоночным — черт знает кем.
