К упомянутым заблуждениям следует добавить еще и то, что самость без наполняющих ее качеств существовать не может, ибо это суть два несамостоятельных момента одного и того же явления. Все это иллюзии и фикции, в определенном смысле неизбежные на низшем уровне онтологических исследований, ибо возникают они из неизбежных в философском или точнее — общеонтологическом (экзистенциальном) смысле особенностей. Из-за подобных заблуждений о независимости духа от тела каждый может подумать, что и он мог бы быть чем-то вроде «чистой самости», «чистого сознания» [в сущности, термин этот неточен, а был взят он у Гуссерля и использовался Вендзеевским единственно как сокращение — точным является только понятие длительности самой для себя как таковой = (АД)], кем-то совершенно другим — тем клопом, которого он сам раздавил пятнадцать лет тому назад в отеле «Эльдорадо» в Венеции, Наполеоном I или последним на земном шаре позвоночным — черт знает кем.
Вот и неправда: это — одна из фундаментальных иллюзий, устранение которой является первым маленьким шажком на пути пусть частичного (т. к. абсолютное — абсолютно невозможно), но снятия покрова тайны с сущности, а далее и с существования. Организм возникает во времени и пространстве из миллиардов других организмов, которые теряют свою свободу ради общества, а этому обществу большое слияние частей дает в результате общую саму-для-себя длительность = (АД), то же самое и личность — это та длительность, которая о себе может сказать «я» (это простые, не подлежащие дефиниции факты), связанная именно в э т о т (а не «с э т и м») комплекс качеств, а не в какой-либо другой, с именно таким р а з и н а в с е г д а ходом развития и чье понимание «я», того «я», которое для себя, «изнутри» актуально, она не смогла бы употребить в отношении никакой другой комбинации качеств (т. е. «истории жизни»).
Можно сказать, что это — переживание гуссерлевской «эпохе» непосредственно, живьем, весь мир сведен к одному сознанию — и не в качестве общего понятийного решения, а как применение к одной актуальной самости (разве мы в сущности не находимся всегда в таком «разграничении» — в этом заключена определенная доза идеализма, которая должна иметь место в истинной реалистической системе), тогда это так же актуально, leiblich gegenwärtig[132], как и боль в лодыжке, вид или запах розы или, например, воспоминание о какой-нибудь p a p o j k i e. Но и это не выразит всей глубины этой самой удивительной из перемен. Собственно говоря, не противоречит ли это переживание (а сомневаться в нем — значит, сомневаться в реальности такого ряда, как видение данного цвета, ощущение данного вкуса) тому, что все может быть сведено к следствиям непосредственно данных качеств? Но опять-таки, если не стремиться к такому сведению, тому единственному, что дает относительное успокоение людям, подвешенным на мысли над бездонной пучиной Бытия, то можно просто неожиданно скатиться к здравому смыслу и «финита» — оказаться там, куда опошляющее откровение, то, которое только что пережил Изидор, сразу же, без малейших раздумий, может вытолкнуть «смельчака». Ибо, «милостивые государи и милостивые государыни», как только принято понятие «акта» как чего-то такого, что не подпадает под понятие комбинации качеств, тотчас же открывается путь к любому количеству качественно различных и не сводимых друг к другу «типов сознания» — каждое ощущение, каждый малейший трепет — это новый тип, и так мы можем скатиться к здравому смыслу, лишь в общих чертах различая внутренние состояния и внешние объекты, заново выводя на сцену все те проблемы, с которыми долгие века возилась философия и которых в качестве «шайнпроблем» (Scheinproblem[133]) терпеть не может спокойный здравый смысл.
Множа несводимые виды сознания, мы можем пойти дальше здравого смысла, в котором, для того чтобы жизнь была возможна, возникают определенные обобщения (впечатления, ощущения, представления, воспоминания), и станем каждое новое «событьице-атом» считать чем-то новым, новой «реальностью» à la Хвистек. Но тогда нам придется вообще отказаться от описания и прежде всего оставить философию в покое, потому что текучесть и многообразие существования абсолютно невозможно впихнуть ни в какую из систем понятий. Однако этому на каждом шагу противоречит сходство и единство существования, во всем своем многообразии проявляющегося в одно время и на одном пространстве. А потому — долой все плюралистические россказни и утверждения, будто все можно описать только «в общих чертах»: через устранение излишнего и произвольного и приведение к единой системе с минимальным количеством обязательных понятий — вот путь перевода терминов из одного подхода в другой, и хороший пример здесь дает нам наука.
А тогда, что называется, «к делу!» или «ну же!» (прекрасные восклицания!), ну, Изидорчик — пока еще, пока все впереди, только не надо опаздывать, иначе черти поберут и тебя и твой Гауптверк. Момент откровения, происходит редкостное в наши дни чудо — так давайте же анализировать, терзать себя и других. Как здесь раздвоиться — у Хвистека на это существуют прекрасные рецепты: множащийся наблюдатель и номерочки действительности, к которым он перескакивает — aber wie macht das?[134] Псякрев! — за самый пупок проблему никогда не ухватить.
A стало быть, и дальше все остается вроде бы таким, каким было, и все же, и все же... Эту фразу повторяют в таких случаях до тошноты...[135] Все изменилось до неузнаваемости в буквальном, а не в переносном смысле, не изменившись в то же самое время ни на волосок, ни на единое шевеление электрона.
И снова это вечное (где?) сравнение с гуссерлевской «эпохе», с этим ненавидимым логистиками — учениками Хвистека — феноменологическим Einstellung[136]’ом — до того момента, когда неожиданно начнет действовать принятый кокаин, до момента завершения полового акта и тому подобных резких изменений мировоззрения. Ничто не поможет — уже показалось лицо кретинистого читателя, оно морщится от скуки и отвращения. Погоди, котик, может, ты еще немножко отглупеешь, может, когда-нибудь тебе поможет то, что сейчас ты немножко преодолеешь себя, глупышка, не отворачивайся заранее — еще будет и то, что тебе, стерва сраная, нравится.
Сам момент с м о т р е н и я с о с т о р о н ы н а в е с ь м и р и н а с е б я в т о м ч и с л е невозможно понять в псевдохудожественных, в романтических измерениях. Об этом можно было б написать стихи, кабы был талант (как подумаешь, какие таланты были у скамандритов и как они погубили их из-за интеллектуальной небрежности и пустой траты времени на глупости, просто плакать хочется), но равным образом хорошо в абстрагировании от п о н я т и й н о г о м а т е р и а л а стихотворения написать прелюдию, «формистическую, а то и стрефическую картинку» (все годится), вылепить, а то и выковать статуэтку и т. п., но тогда это было бы уже не то же самое, это было бы «набрасывание смягчающего покрова красоты на жаркий огонь вечных тайн», как говорил Надразил Живелович, отдыхая от бизнеса на кучах тел лучших девушек страны. Как примирить факт существования таких нерелигиозных откровений с утверждением, что во временной длительности (АД) нет ничего, кроме перемещающихся более или менее пространственных качеств = (Хм)? Хватит ли того, что единство личности можно определить как «формальное (структурное) качество целостности (АД)» всех этих чудес: практически непосредственно, как красный цвет, ощущаемых тайн, никогда и нигде не данного повода к чувству бесконечности и чуть ли не физического ощущения этой сущности, странности, абсолютно не сводимой к житейским сюрпризам, определенным комплексам тех же самых качеств и т. п. и т. п.
Остается так называемая «красота» (речь здесь, конечно, о формальной красоте, не жизненной, т. е. красоте как конструкции самой по себе, без какой бы то ни было прикладной полезности, свойственной прекрасным людям, коням, собакам, пейзажам и т. д. и т. п.), сводимая или:
1. к непосредственно данным ни к чему не сводимым качественным гармониям (то есть приятным сочетаниям), или
2. к элементам конструктивности, то есть единству в многообразии, того, что (попросту?) называется Чистой Формой.
Больше об этом нечего разговоры разводить — иначе бедный кретинистый читатель взбесится — а, chaliera! Велеречивость, тома обстоятельного рассмотрения темы разными эстетами доказывают отнюдь не бездонность данной проблемы в понятийных измерениях, а лишь несовершенство систем понятий, которыми эти эстеты оперируют, к радости разношерстной умственной черни; то же самое и в философии, и в критике, и в эстетике — везде, даже в жизни. Богатство, разнообразие только в сфере чувств и в сфере искусства является позитивной ценностью, в сфере же понятий, истины, а также в социальных областях оно — свидетельство несовершенства, если только речь не идет об истинном богатстве обязательных понятий или институций, обеспечивающих равномерность духовного и материального благосостояния.
