— Вон! Именем закона, вон!
— Вон! Вон! — раздался хор голосов, и Преподобного Усача вышвырнули на улицу.
— Жачем вон? — хмуро поинтересовался Янез, когда дверь закрылась.
— Будет! — не на шутку рассвирепел стражмейстер. — Именем закона, ни одного «жачем»!
Округличар поспешил успокоить Янеза:
— Будет, человече божий! Будет! И без того невесело! Пепа, подай еще два литра!
— Еще два литра! — подхватили со всех сторон, и могучие удары обрушились на столы. И отчего бы нет? Ведь это была большая ярмарка, ярмарка нужды и желаний, — ярмарка тысячи вопросов, которые остались без ответов; да если б и удалось получить ответы, по сути дела, они были бы лишь новыми вопросами. И потому никому больше не нужны были эти Янезовы «жачем».
— Пей, Янез! Пей, Янез! — вопили люди, протягивая ему стаканы.
— Жачем пей? Жачем пей? — стоял на своем Янез, по-прежнему хмуро оглядывая всех.
— Зачем? — Жестом отчаянной скуки Округличар воздел руки горе. — Затем, чтоб все к дьяволу покатилось!
— Жачем к дьяволу?
И тут раздался шум и гром: стражмейстер Доминик Тестен с силой оттолкнул от себя стол, медленно поднял свое дородное тело и, сжав кулаки, пошел на Янеза. Но едва он успел сделать несколько шагов, как дверь опять распахнулась настежь, и на пороге встал Преподобный Усач; подняв длинные руки, он вопил во все горло:
— Знамение на небе!.. Луна в крови! Быть войне!
Все окаменели.
— Тьфу! — фыркнул в полной тишине фурланец. — Raus е patacis, репа и картошка!
А Тантадруй оттолкнул его, выскочил вперед и тоскливо спросил:
— Тантадруй, а я теперь умру?
— Ты с ума сошел! — толкнул его Лука. — Луна в крови, говорят, к дождю. Пошли спать! — Он решительно шагнул к двери и еще раз отдал честь: — Божорно-босерна!
Тантадруй, Матиц Ровная Дубинка и Русепатацис послушно брели следом. И пока захмелевшие, а то и просто пьяные мужики растерянно смотрели друг на друга, убогие спокойно и разумно вышли из трактира.
Тантадруй остановился у входа, вместе с ним невольно замерли и его товарищи. Опустилась ночь, и в студеном свете луны площадь казалась огромной, как пустыня. И такой же безлюдной. Нигде не было ни единой лавки, словно ветер смел их вместе с товарами и продавцами. Только на другом конце площади виднелась карусель. Но и она не выглядела больше пестрой, живой и веселой, как днем, когда на ней кружилась разудалая молодежь. Теперь она походила на огромный черный скелет, лишившийся черепа и оцепеневший под ночным ветром.
Дул резкий, пронизывающий ветер. Он гнал пыль, мусор, клочья бумаги, плясавшие в воздухе, точно огромные грязные хлопья снега. Собственно, плясало все. Плясали старинные кованые фонари над входом в трактир, плясали перепуганные тени, которые они отбрасывали на площадь. Плясали голые ветки старого каштана, а под ним на земле плясали черные кружева, которые эти узловатые ветки сплели своими тенями. А раз плясали ветки, то над ними плясала и подвешенная к небу луна. Она на самом деле была в крови и не казалась круглой, а висела так низко, будто пустынную ярмарку освещал последний, еще не погасший, но уже разбитый фонарь.
— Пошли! — решительно загремел Лука, и звуки его голоса словно вытолкнули их из-под свода. Вытянувшись цепочкой, как гуси, они зашагали через площадь. Впереди семенил Тантадруй, вторым шел Матиц, прижимавший под мышкой наполовину обстроганную палку, третьим ковылял, размахивая длинными руками, костлявый фурланец Русепатацис, завершал процессию Лука Божорно-Босерна: он ступал так твердо, что временами под его деревянной ногой, подкованной лошадиной подковой, вспыхивала искра. Молча и сосредоточенно шли они в долгую зимнюю ночь, словно унося от растерянных людей неведомый завет или необходимое утешение какому-то иному, новому человеку, которому где-то там, в далеком утре, только еще предстояло начать жизнь.
Они пересекли площадь, обошли черную карусель и стали подниматься по склону к церкви. Проходя мимо дома жупника, они загляделись на освещенные окна, пылавшие таким жарким светом, будто за ними было заперто само золотое солнце.
— Тантадруй, почему она была ненастоящая? — горько вздохнул дурачок.
Никто ему не ответил. Молча вышли они в поле, где находилось все имевшее хоть какую-нибудь ценность: нивы и покосы, кладбище с часовней и дом Хотейца.
Здесь ветер превратился в настоящий ураган. И какой же он был лютый! Он пронизывал до костей. Несчастные остановились возле кладбищенской часовни, чтобы, прижавшись друг к другу, перевести дух, прежде чем отправиться через поле к Хотейцу.
Тантадруй не сводил глаз с кладбища, которое в этой ясной лунной ночи, несмотря на стужу, было красивым и манящим. Стройные кипарисы, словно огромные свечи, гнулись на ветру, а на вершинах их вместо язычков пламени горели звезды. У подножий кипарисов белела дорожка, и вдоль нее лежали белые камни с позолоченными надписями.
— Тантадруй, теперь у меня есть все колокольчики! — вздохнул дурачок.
Однако ответа не было, будто ветер унес слова, и он сказал чуть громче:
— Тантадруй, теперь я бы мог по-настоящему умереть!
Все продолжали молчать. Потом послышался приветливый голос Матица Ровной Дубинки, печально повторившего последние слова:
— По-настоящему умереть!..
— Тьфу! — пренебрежительно фыркнул фурланец. — Raus е patacis, репа и картошка!
— Тихо! — гаркнул на него Лука. — Почему бы не умереть, а? Почему бы не умереть?
Фурланец молчал, а раз он молчал, ответил Матиц:
— Почему бы не умереть?
— Почему? — еще больше рассердился Лука, у него было доброе сердце, и он жалел Тантадруя. — Этот жупник — дурак!
— Тантадруй, там было четыре жупника! — уточнил дурачок.
— Четыре? — удивился Лука. — Четыре жупника? Четырежды дураки!
— Тантадруй, — с обидой сообщил Тантадруй, — они сказали: погоди, пока пробьет твой час.
— Час? — подскочил Лука. — Какой час? Разве у тебя есть часы?
— Нету, тантадруй! — весело ответил дурачок. — У меня никогда не было часов.
— Вот видишь! Тогда я хотел бы знать, почему он говорит о часе!
— Тантадруй, не знаю! — едва слышно произнес дурачок, словно сам был в этом виноват.
— Надо спросить! — загудел Лука. — Завтра же ты пойдешь и спросишь!
— Пойду, тантадруй, — откликнулся дурачок. — А потом они сказали, что каждый должен терпеть, прежде чем лечь в могилу.
— Терпеть? — спросил Лука. — Разве ты не терпел?
— Не знаю, тантадруй.
— Гм? — почесался Лука. — Надо полагать, терпел.
— Тантадруй, надо полагать, терпел. — На душе у Тантадруя полегчало.
— Но почему нужно терпеть, если хочешь лечь в могилу? — опять взволновался Лука. — Почему нужно терпеть, если мы уже пришли!
— Тантадруй, уже пришли? — удивился дурачок.
— Могила вон там! — загремел Лука и победоносно показал на кладбище.
— Тантадруй, могила вон там! — радостно воскликнул дурачок.
— Могила вон там! — повторил Лука. — А если ее еще нет, мы ее выроем, и божорно-босерна!
— Тантадруй, мы ее выроем. — С этими словами Тантадруй вышел из своего укрытия.
— Ты куда? — спросил его Лука.
— Тантадруй, к могиле! — сияя от счастья, ответил Тантадруй.
— Нет! — возразил Лука. — Завтра. Сейчас мы идем к Хотейцу спать!
— Тантадруй, мы пойдем спать после, когда я умру! — умолял дурачок.
— Ну ладно! — уступил Лука. — После пойдем спать. Ведь это быстро!
— Тьфу! — фыркнул фурланец. — Raus е patacis…
— Тихо! — оборвал его Лука. — Сейчас мы идем к священному месту!
— Священному месту! — громко и с трепетом повторил Матиц Ровная Дубинка, напуганный зычным голосом Луки.
Они вышли из укрытия, отворили ржавые кладбищенские ворота, заскрипевшие в своих петлях, и молча вступили на широкую аллею кипарисов, шелестевших и кланявшихся под ветром. В самом конце ее они свернули влево — и вдруг оказались перед могилой, перед свежевырытой могилой.
— Тантадруй, могила! — вне себя от счастья воскликнул дурачок и замер.
— Могила! — загремел Лука и гордо добавил: — Разве я тебе не говорил?
— Тантадруй, могила! Я лягу и умру.
— Ляжешь и умрешь, и божорно-босерна! — гремел Лука.
— Тьфу! — фыркнул фурланец. — Raus е patacis…
— Ты сошел с ума! — зашипел на него Лука. — А теперь тишина.
— Теперь тишина! — испуганно повторил Матиц Ровная Дубинка.
И была тишина. А поскольку тишина длилась слишком долго, Лука повернулся к Тантадрую.
— Ну, что дальше?
— Тантадруй, — вздрогнул дурачок, словно пробуждаясь от прекрасных снов, — я жупника должен спросить, настоящая ли она.
— Настоящая? — оскорбленно загремел Лука.
— Тантадруй, ведь я должен сперва рассказать жупнику! — оправдываясь, всхлипнул дурачок.
