Гальперин поначалу и не понял, что это сигнал отбоя. Он что-то говорил и говорил, а трубка отвечала мерными сигналами, через ровные паузы.
Так и закончился тот день, 13 ноября 1982 года…
— Да, я хорошо запомнил тот день, — повторил Гальперин.
Мирошук понял его по-своему. Он скорбно вздохнул и развел руками, мол, все туда придем, но вот что важно — куда повернет новый лидер. Тоже, говорят, человек не очень крепкий.
Мирошук топтался вокруг Гальперина, подтягивая пальцами брюки, что сползали с тощих бедер, по-детски радуясь появлению своего заместителя. Казалось, он прилагает усилие, чтобы сохранить на лице свои асимметричные черты — особенно докучали брови, которые то и дело, ломаясь, взлетали вверх, разбегались в стороны, сдвигались к переносице.
«За ними просто не уследишь», — подумал Гальперин в ожидании новостей и в то же время удивляясь необычному радушию Мирошука — не к добру это, что-то преподнесет, только не знает, как подсластить пилюлю.
Гальперин поскучнел, набычился, дряблые веки наполовину прикрыли глаза. Он ждал, как ждет старый конь удара хлыста, покорно и равнодушно.
А новостей и впрямь скопилось предостаточно.
Но Мирошук не спешил приступать к служебным вопросам. То, что произошло сегодня в управлении у Бердникова, лихорадило, жгло, надо остудиться — рассказать. Иначе он просто задохнется. А кому еще рассказать, если не Гальперину? Только тот и может оценить его сообщение, оценить жертвенность поступка, который был принесен им, Захаром Мирошуком, во имя человеческой справедливости.
— Хочу вам кое-что поведать, Илья Борисович, — проговорил Мирошук серьезно и печально. — Не знаю, с чего и начать? Хреновина какая-то и больше ничего.
— Начните с начала, — буркнул Гальперин.
По тону директора ясно, что ничего хорошего ждать ему не следует. О чем он и обронил несколько вялых слов.
— Нет, нет, — всполошился Мирошук. — Как раз вы ошибаетесь, хоть и… Сядьте, пожалуйста, сядьте.
— Ваша просьба напоминает заботу палача — не слишком ли жесткой кажется сегодня клиенту плаха? — Гальперин шагнул к своему привычному креслу и провел ладонью по подлокотнику, словно убеждаясь, что кресло все так же крепко и надежно.
— Что вы, Илья Борисович. — голос Мирошука звучал искренне и доброжелательно. — Скажу честно: ситуация меня обескуражила, черт ее дери. Утром вызывает Бердников. Меня, Аргентова…
— Из архива загса, что ли? — уточнил Гальперин. — Фельдфебель гражданского состояния.
— И еще Клюеву, из архива соцстроительства. — Мирошук пропустил мимо ушей иронию Гальперина. Сейчас он ему преподнесет, каков фельдфебель тот Аргентов.
Вдохновение делает человека не только речистым, но и привлекательным. Толстые губы Мирошука, что обычно казались эдакой розовой плюшкой на узком подносе, сейчас не раздражали Гальперина, наоборот, он ничего не видел, кроме этих губ, ловя каждое слово. И страх, что успел как-то забыться за последние дни, вновь шевельнулся в груди, расправляя свои щупальца. Да, интуиция его не подвела, ничто в этом глупом мире не уходит безвозвратно. Возвращается в виде змеиного изгиба веревки, если сильно встряхнуть конец… Он верно поступил, что вызволил свое заявление обратно, Аркадий переживет, а он — пожалуйста вам, «качественный состав». Может быть, так и начиналось тогда, давно, в тридцать третьем, в Германии. Правда, закончилось крахом, но по дороге к собственной гильотине успели много столбов свалить… Голос Мирошука становился ниже, значительнее. Казалось, конец этой истории, связанный с поступком Аргентова, был для Мирошука куда важнее, чем все, что вызвало этот поступок. А момент ухода из кабинета управляющего Аргентова и Клюевой явился фактом такого подвига, что Мирошук и не знал, как его передать словами. Он причмокивал, подмигивал, пощелкивал пальцами и даже пританцовывал в совершеннейшем ликовании… Хотя Гальперин так и не понял — кто раньше покинул кабинет, не подписав обязательство о неразглашении, — сам Мирошук или Аргентов с Клюевой. Вроде выходило, что Мирошук первым гордо оставил ристалище, а следом уже выпрыгнули без парашюта оба директора архивов. Неясность была, но Гальперин не стал уточнять, услышанное сразило его…
— Ну, как это вам нравится? — спросил Мирошук.
— Значит, они остались вами недовольны? Что вы на собрании не согнали меня с должности?
— Да. Я им так и ответил: «Гальперина не отдам. Нельзя разбрасываться такими специалистами». — Мирошук испытывал досаду, неужели это самое важное из того, что услышал сейчас Гальперин? Каков, а? — Ах, Илья Борисович, за вас вступились, а вы…
— За нас вступаться не надо, Захар Савельевич. За нас история заступается, правда, нередко с опозданием.
— Ну, как знаете, — вконец обиделся Мирошук. — С вами не так и не эдак… Тяжелый вы человек.
— Да. Сто одиннадцать килограммов. — Гальперин пытался собраться с мыслями. Удавалось, но ненадолго — страх вновь подступал к горлу, тошнотворный, удушливый и сонный.
Он полез в карман, достал мятый лист и, уложив на колено, принялся разглаживать его ладонью.
— Я, Захар Савельевич, принес обратно свое заявление.
— Какое заявление? — тревожно спросил Мирошук.
— То. Из-за которого собрание собиралось… Вот. Подпись ваша и печать, — Гальперин развернул лист.
— Не понял, — тревога в голосе Мирошука нарастала.
— Чего не понять? Не согласен я с поступком сына. Не одобряю. Передайте там, Бердникову или кому еще, что Гальперин… словом, сами знаете. Вот так.
Мирошук в волнении забегал по кабинету, быстро переставляя длинные ноги, точно он был не в тесном помещении, а на улице. Как ему это удавалось, даже удивительно… Пробегая мимо Гальперина, он выхватил из его рук бумагу, сложил ее по изгибу и вернул в нагрудный карман коричневого гальперинского пиджака, наподобие платочка.
— Не валяйте дурака, Илья Борисович. — Мирошук не прекращал своего метания по кабинету. — Дело сделано.
— Вот еще?! — Гальперин видел, как елозили лопатки Мирошука.
— Стыдитесь, Илья Борисович… Понимаю, вас сломили, вы испугались…
— Перестаньте бегать, у меня в глазах рябит, — проговорил Гальперин.
Мирошук остановился, шало глядя на своего заместителя. Он сейчас походил на ребенка, у которого вдруг отнимают игрушку…
— Как можно? На что это похоже?! Я вас в обиду не дам, поверьте мне. Вас некем заменить. И пока я здесь директор… — Мирошук умолк, напрягая острые скулы. — А главное… сын, знаете. Это надежно, родная кровь… В нашем возрасте молодые женщины, конечно, приятно, но…
Гальперин усмехнулся. Не станет же он рассказывать Мирошуку о том, что Ксения уехала вчера к себе, в Уфу. Сказала: «Ты уже на ногах, Илюша, собираешься на работу, пора и мне возвращаться к себе». Не впервые Гальперин расставался с Ксенией. Но на этот раз в их расставании была какая-то недосказанность. Что-то им мешало, точно песчинка в обуви. До сих пор Гальперин чувствовал прикосновение к щеке ее холодных губ, там, в аэропорту. Видел ее спину, легкий взмах руки…
— Подумайте, Илья Борисович. — строгим тоном Мирошук дал понять, что разговаривать на эту тему больше нет смысла.
Лицо Гальперина, багровое, с уныло повисшим носом, вскинулось навстречу Мирошуку и прямо на глазах стало блекнуть, подобно фонарю, у которого выключили электричество. Он вытянул из кармана мятую бумагу и положил на край директорского стола.
— Спасибо, Захар Савельевич… Но я слишком хорошо изучил отрезочек истории, что нам достался.
Стрелки часов на здании главпочты подкрадывались к одиннадцати, когда Нина Чемоданова вышла из автобуса. Опаздывать Чемоданова не любила и была очень довольна, что пришла вовремя, что ленивый субботний транспорт ее не подвел… Только сейчас она могла признаться себе в том, что все последнее время жила предвосхищением этой встречи. И верила в нее. Особенно после того, как Женя Колесников ворвался в ее квартиру с обнаруженными документами. Телеграмма, направленная Янссону в Упсала, была подписана директором архива и так хитро составлена, что прочитывалась как личное приглашение Чемодановой, благо Мирошук не вник в ее содержание, занятый последними событиями. А позавчера раздался ночной междугородный звонок, всполошивший коммунальную квартиру. Оправившись после болезни, бывший комендант театра Сидоров первым подбежал к телефону и, выслушав, стукнул в дверь соседки, презрительно выкрикнув: «Заграница!»
Придерживая рукой халат и зябко пританцовывая, Чемоданова старалась как можно спокойней объяснить своему абоненту, что к ней домой являться не следует, пусть по приезде заглянет в архив и ознакомится с найденными документами. В ответ Янссон объяснил, что прилетит в субботу, в нерабочий день, и будет весьма признателен Чемодановой, если та окажет любезность повидаться с ним и ознакомит с документами… Договорившись о встрече, Чемоданова повесила трубку, обернулась в пустой коридор и показала язык.
