И только когда он вышел, чтобы принять прописанные ему четыре часа пребывания на веранде, он понял, где находится. По дороге с вокзала он, уставший до изнеможения от работы, переживаний и езды в третьем классе, почти что спал. Санаторий — наспех сбитый из досок сарай — стоял на склоне поросшей лесом горы, отгораживающей Зарыте с севера — Бляхувки или чего-то похожего. У него был выбор: или вилла Берцев и Хлюси, или кладбище. Он выбрал кладбище и, удивительно спокойный, с трубкой в кармане, пошел лесами и ущельями в направлении видневшегося на противоположном берегу реки массива желто-красных деревьев. Был чудесный осенний день, один из тех, что бывают только в этих горах или в Литве. В затененном месте вне кладбищенской стены, на так называемой «самобойне», стоял серый камень с надписью «Здесь покоится Зофья Базакбал из Ослабендзких, умерла трагической смертью в возрасте двадцати трех лет. Помолись, верующий, за ее душу». Совершенно безучастно смотрел Атаназий на это жуткое место. Спокойствие, граничещее с полной апатией, сошло на его измученную душу. Вместо ожидаемого духа Зоси он встретил только серый камень, но камень этот поведал ему то, чего не осмелился бы сказать дух: пора. Но опять не здесь: как в случае со слоном, тигром и Саетаном Темпе. Там, в горах, в Долине Обломков, — только не в этом краю, а там, сразу же за люптовской границей, когда-то в годы ранней молодости его посетили самые возвышенные мысли, связанные с возрождением народа и тому подобными вещами, те мысли и чувства, которые в нем убила война. Только как попасть туда? Он собирался просидеть на кладбище по крайней мере несколько часов, однако тут же встал и направился на запад.
Миновав виллу Берцев, где теперь размещалось лесное управление, он направился прямо к Хлюсям. Оказалось, что старик Хлюсь уже умер, а убогий Ясь Баранец, некогда медиум Ендрека, женился «ради места газды» на «дурочке» Ягнесе. Он тепло поприветствовал их, они его тоже. (Было шесть часов, и горы горели карминным блеском безоблачного заката на фоне кристально-лазурного неба.) После получасовых скучных, как потроха на постном масле, «припоминаний», во время которых Атаназий избегал социальной темы, все трое пошли в корчму — здесь свободы было побольше, чем в столице: не нужно было карточек на алкоголь. С прискорбием узнал Атаназий, что Логойского после очередного припадка бешенства прямо из Зарытого свезли в сумасшедший дом. О кокаине не было ни слова: несмотря на умопомешательство, Ендрек теперь тщательно скрывал свой порок.
У Атаназия была выплаченная авансом месячная зарплата. Ее он выпросил у чиновника, старого знакомого еще со времен адвокатуры — должно хватить. Прилично напились, после чего (когда вышли по нужде) Атаназий дал Ясю немного кокаина, сам же не принял ничего. Это было отвратительно, но что поделаешь. Баранец, браконьер и вообще первостатейный подонок, согласился проводить Атаназия через часто расставленные посты пограничников, которым был дан приказ расстреливать на месте любого, кто осмелится пересечь границу в ту или иную сторону. Они договорились на завтра на десять вечера.
Совершенно пьяный, возвращался Атаназий (он уже месяц ничего не пил) чистой звездной ночью в санаторий. Знакомые с детства осенние созвездия раннего вечера приветствовали его, как далекие миражи прошлого: Вега, столь близкая ему с самого давнего времени, и Альтаир с двумя звездочками по бокам, и колесница Большой Медведицы с Алькором и Мицаром, несущаяся куда-то влево над севером горизонта. Направо от нее всходил красный Альдебаран в окружении верных Гиад, а за линией острозубых сумрачных вершин заходил проклятый Фомальгаут — его недобрая звезда (он уже не помнил, когда успел выработать в себе это предубеждение, но всегда называл ее «таинственным костром осенних страхов»). И вдруг он страшно затосковал по «тому», по южному небу. Он увидел в воображении Канопус, такой же большой, как Сириус, и пресловутый «Southern Cross»[87], и ближайшую к нам Альфу Центавра, а прежде всего и с детства знакомые и «желанные» Магеллановы Облака и Мешки Угля — пустые места на Млечном Пути — деликатесы тех сторон. Не было ль всего лишь сном все это некогда виденное великолепие? В душе он благодарил кого-то (может, Бога?), но прежде всего Гелю, что сумел познать все это перед смертью. Однако без нее он не мог представить себе Индию — то был край фантазии, который исчез вместе с их отъездом оттуда. То, что она, эта сатанинская еврейско-индийская «богиня любви», была там, всего лишь в паре сотен километров от него в «нивелированной» стараниями Темпе столице (причем в тюрьме), было за гранью понимания. Как же изменилась она в мыслях со времени первых флиртов во дворце Берцев. А Темпе? А он сам? Неужели все были теми же самыми? Он, продвигаясь пьяным шагом под разыскрившимся небом полуночи, начинал сомневаться в идентичности сущностей. «Для меня же лучше не верить в то, что она там», — прошептал он себе. Все пути были отрезаны, оставалась только смерть.
Он снова вернулся мыслями в Индию: мечта детства сбылась, он познакомился с ней. Но в таком страшном состоянии духа, в такой жуткой деформации! Ни тени мысли о возвращении к Геле даже не коснулось его сознания. Он заснул сном легким, без сновидений, мечтая перед самым погружением в сон о завтрашнем дне: под влиянием водки он не чувствовал даже кусающих его клопов. Даже северное небо потеряло для него все очарование. «Там» было «его» небо, пригрезившееся ему наяву, которого он больше никогда, никогда не увидит. Слово «н и к о г д а» как бы упало на дно его души, отозвавшись зловещим и в то же время блаженным звуком. Он принял его в себя с таким пониманием, как никогда ранее. Он был доволен, что смотрел смерти в лицо не моргнув глазом. Но куда девался дух Зоси? «Неужели я не буду с ней даже перед смертью?» — подумал он последним рефлексом сознания.
На следующий день он проснулся легким и веселым — ему улыбнулась смерть в кокаиновом восхищении миром. И снова после отбывания обязательных верандных часов он направился к Хлюсям. Ясь ждал его, пьяный с раннего утра, и сразу протянул руку за убийственным порошком. В десять они прошли через Быстрый Переход на люптовскую сторону, как когда-то.
Информация
Атаназий купил только две литровые бутылки водки, немного консервов и маленькую бутылочку «магги». Кроме того, у него был котелок для чая, заварка и сахар.
Когда, чуть ли не на брюхе ползя, они продрались сквозь лес у подножия перевала, где-то около двух ночи началась стрельба по всей линии. Одна из пуль просвистела над головой Атаназия и со стуком (словно гигантский дятел долбанул дерево) засела рядом в стволе. Стреляли вслепую. И здесь повезло Тазе, как со слоном, тигром и Саетаном Темпе. Через час они были уже на перевале. Тут на Яся нашло кокаиновое красноречие, и он едва полз с безумным сердцебиением. Обалдели бы старики-«сказители», когда бы услышали, что нес этот выродок, их потомок...
— Тока глядите, шоб эти вас не сцапали, — говорил он с серьезностью знатока, когда они вышли на перевал и бросили взгляд на спящие в синем сумраке люптовские долины.
Светало. Перед Ясем было еще около двенадцати часов ожидания, потому что в ясный день он не отважился бы пройти через лесной кордон. Они попрощались на южной стороне гребня. Ясь не спрашивал ни о чем, он был своего рода джентльменом.
— Ну, до свиданьица, до субботы. Вертайтеся во здравии, дак ишшо мне дадите трохи того наркутика. Уж оченно приятная штука. Э, дайте-кось и щас, на дорожку, — жалобно попросил Ясь.
Атаназий дал ему грамма два. «Сорок должно хватить», — сладострастно усмехнулся он и стал осторожно, бесшумно сходить по траве к поросшей девственным лесом долине Тихой.
Ясь остался под скалой и смотрел. Удивительные вещи происходили с ним под влиянием белого порошка. Ягна, Логойский, революция, хохоловское восстание, перебитая падающим деревом нога и вся вообще жизнь колбасилась у него в голове чудным хаосом. И была в этом жестокая тоска по чему-то такому, чего никогда не будет, чему-то абсолютно недосягаемому, но что, однако, неизвестно как, но происходило вот прямо сейчас, здесь, на Быстром Переходе, в его голове и «во всем мире». Теперь ему казалось, что он понял свою «глупую» Ягну и все остальное. Теперь он сможет разговаривать с ней. Ему вдруг вспомнилась их первая любовь на Иваницкой Хале, над которой возвышался диковинный Ямбуровый Бобровец — никто не знал, что такое «ямбур». Но теперь слово это стало для Яся символом всей странности того, что он переживал, — до него вдруг дошло несуществующее значение этого «понятия», которое завораживало его с самого детства. И вдруг он затянул дикую импровизацию с новыми словами на известную гуральскую мелодию (пару дней назад в столице, на вечере в честь подгальских депутатов-нивелистов, играли вариации Препудреха на ту же тему):
