этом старом дворце, незаметно для глаз отодвигалось от него дальше и дальше. И сам он все больше терялся в середине этой бесконечности.
— Морда! — закричал он испуганно посреди молитвы. — Ты там? Там?
— Я здесь, ваше величество! — по-солдатски отчеканил камер-паж за крепко запертой дверью.
Павел еще некоторое время, насторожившись, совершенно неподвижно стоял на коленях. Ему показалось, что бравый ответ пажа последовал слишком быстро. Можно было подумать, что тот ответил, еще даже не дослушав вопрос. Что он держал ответ наготовё, чтобы что-то скрыть, замаскировать свою злонамеренность… Однако это подозрение сразу же рассеялось, и Павел снова низко склонился перед иконой. Напрасно. Мимолетный страх стер ее двойное обаяние женственного и божественного существа, и Павел больше не мог сосредоточиться. Перед его мысленным взором проплывала походная кровать, стоявшая в углу и накрытая синим ватным одеялом с оттиснутыми на нем квадратами. Всего несколько дней назад на ней лежала Нелидова. Нагая, она прижималась к нему и жаловалась, что ей жестко и неудобно. Российский император может себе позволить спать на кровати получше — на одной из тех, на которых нежилась его мать Екатерина…
Все, что было связано с воспоминаниями о разгульной жизни матери, раздражало Павла. Поэтому он вскипел и тогда. Он выскочил из узкой постели и стал одеваться. «Когда любят, — возмущался при этом он, — когда по-настоящему любят, тогда везде хорошо… Бриллианты и жемчуга тоже жесткие, однако же ты, вся такая нежная и шелковистая, очень их любишь! Ты отыскивала самые большие драгоценные камни в шкатулке моей матери…» Слово за слово — и он схватил Нелидову за горло, ощущая при этом какое-то странное, жестокое наслаждение… Она вырвалась, как кошка, голая схватила свою туфельку, стоявшую рядом с кроватью, и замахнулась на него. Он выбежал в одном нижнем белье, едва успев распахнуть дверь. Но туфелька все равно полетела ему в голову — ему, императору и самодержцу всея Руси! То, чего не позволяют себе народы и их фельдмаршалы, позволила себе женщина, обыкновенная, слабая придворная фрейлина с длинными волосами и коротким умом. И камер-паж видел это своими мерзкими глазенками. Тот же самый камер-паж, который стоит сейчас за дверью, как сторожевой пес… Может быть, поэтому он уже не испытывает к нему прежнего почтения? Поэтому отвечает, недослушав вопрос… Голову ему надо оторвать, этому курицыну сыну…
Затаенный гнев, который никак не сочетался с молитвой, поднял Павла с тонкого коврика и поставил на ноги. Какое-то время он стоял в растерянности. Выбежать, чтобы надавать оплеух пажу, или же немного обуздать себя? И царь решил, что лучше не поднимать сейчас шума. С болью в коленях от долгой молитвы, он нетвердыми шагами подошел к своей кровати и стал гладить ватное одеяло. Его шелковистость напоминала ему кожу Нелидовой… Павел уселся на кровать и продолжил гладить одеяло. Он уже посылал ей сладкие и горькие письма, а она даже не ответила. Все жандармерия не сможет помочь ему одержать победу над сердцем этой маленькой женщины. Когда ему не понравилась республика, которую Наполеошка Буонапарте насадил в Италии, он послал туда Суворова с лучшими казацкими полками. А здесь даже Суворов не поможет. Таковы они все. И их еще называют слабыми существами!..
Он, не раздеваясь, растянулся на кровати. Ласкавшая одеяло рука становилась все слабее, двигалась все медленнее, пока совсем не остановилась.
4
Лампадка перед иконой стала расти, расти и выросла в подсвечник на две свечи, в котором горел ничем не прикрытый огонь. За этот самый подсвечник он сорвал сегодня с головы камер-пажа парик вместе с пучком волос… Восковые свечи приближались, кололи глаза; вот-вот они выжгут у него на лбу клеймо, как у преступников, ссылаемых в Сибирь. Ему даже стало щекотно над переносицей, и он начал тереть чесавшееся место, как уже делал сегодня в тюремной камере, у этого «рабина» из Белоруссии. И сам «рабин», с бородой патриарха, действительно появился здесь, рядом, и кивал: да, очень хорошо, что ты так остерегаешься! Самые близкие к тебе люди — злейшие твои враги. Твой собственный сын Александр избегает тебя. Все перешептывается с этим поляком Чарторыйским. Он постоянно с ним перешептывается!..
Павел сполз со своей узкой кровати, обливаясь холодным потом, и сразу же почувствовал, что большой круг пустоты, в котором он терялся перед тем, как задремал, сужается и уменьшается. А сам он растет, находясь посредине этого круга. Все стало наоборот… Откуда-то слабо доносились звуки размеренных шагов. Наверное, скоро утро и во дворце сменяется ночная стража…
Он схватился за свои золотые часы-луковицу с одной стрелкой: не было еще даже полуночи. Так что же они там маршируют?.. Такой беспорядок! Он сейчас им покажет, эти сукиным сынам…
Но прежде, чем царь успел повернуться, он услыхал совсем рядом, может быть, в тронном зале, сдавленное «а-а!» и короткий шум. Как будто там кому-то заткнули рот и уложили. Мертвого или живого?..
Все его обиды и подозрения снова обострились. Редкие волосы, прижатые париком, начали колоть, как иголки. Он бросился к запертой двери.
— Что там такое? — тихо и мрачно спросил он.
Ожидаемо откликнулся угодливый голос камер-пажа. И снова его ответ последовал слишком поспешно:
— Это граф Пален, ваше императорское величество!
Однако слова пажа сразу же подтвердил громкий, немного фамильярный голос графа, своего человека:
— Это я, ваше величество! Очень важная новость.
Слишком сладко и добродушно прозвучал голос Палена. Если дело такое важное, то и голос должен был быть серьезный… Поэтому Павел не открыл сразу, а приложил к двери ухо, слушая.
— Откройте, ваше величество! — голос Палена стал нетерпеливее. — Эстафета от нашего посла в Париже. Новая интрига Наполеошки…
На этот раз голос уже больше подходил для серьезного дела… К тому же «Наполеошка» был слабым местом Павла. Слепая ненависть царя к этому вознесшемуся «корсиканскому бандиту» была так велика, что его болезненная подозрительность и чуткий слух сразу же притупились.
Ключ неуверенно повернулся в замке, и граф Пален вежливо стал пропихивать свое грузное тело в едва приоткрывшуюся дверь. Немного чересчур поспешно он пропихнул свой толстый живот и одну толстую ногу в чулке, как будто боялся, что царь передумает и не впустит его…
— Ты чего? — снова стал подозрительным Павел. — Как ты смеешь пихаться? Ты!
Однако Пален с почтительностью, разлитой по жирному лицу, притворился, что не слышит. Он вошел в императорские апартаменты и еще слаще продолжил якобы прерванный доклад:
— Итак, ваше императорское величество, этой самой эстафетой была доставлена депеша. Она прибыла в комендатуру к генерал-аншефу Обольянинову. В ней… в не-ей…
Нахмуренное лицо Павла
