вытянулось, потому что за толстой спиной Палена вдруг вырос камер-паж и поднял над затылком графа подсвечник с двумя восковыми свечами. Это снова был тот же самый подсвечник, за который сегодня царь уже выругал его и сорвал парик. Теперь восковые свечи были к тому же зажжены и, неприкрытые, словно назло, колюче светили царю прямо в глаза. Именно потому, что он строжайше это запрещал…
Это было так неожиданно и нагло, что Павел сразу же забыл обо всех своих подозрениях и бросился с кулаками на нахального пажа. Но грузная фигура Палена помешала ему. Граф тупо, как бык, загородил царю дорогу. Ни туда, ни сюда.
— Одну минуточку, ваше величество! — заговорил он, не переставая скалить зубы, чтобы изобразить на лице сладкую мину. — Сейчас придет гонец… Эс-та-фе-та!
На его зов из темного тронного зала высыпала целая ватага офицеров. Во главе их были граф Уваров, [129] Скарятин [130] и Беннигсен. [131] Они будто выскочили из-под черной занавеси в своих треуголках с перьями, в украшенных кружевами и вышивкой кафтанах и с обнаженными саблями в руках. Все они в один голос закричали:
— Ура! Ура! Царь Александр!
— А! — икнул Павел. И сразу же принялся кричать во весь голос: — Ко мне! Ко мне! На помощь! Караул!
Но его одинокий голос потерялся в громовом «ура!» и в дикой свалке, начавшейся вокруг. Колючий свет двух свечей вспыхнул совсем близко, и чья-то лапа грубо рванула с его головы парик. Наверное, это мстил обиженный паж…
Павел почувствовал себя голым и обеими руками начал прикрывать свою обнаженную голову, как прикрывают срам. Потом, спохватившись, попытался защитить горло, но было уже слишком поздно. Откуда-то змеей проскользнул длинный зеленый шелковый шарф и, как холодный скользкий удав, обхватил слабую шею царя под самой челюстью, над стоячим армейским воротником, и больше не отпускал. Его затягивали с двух сторон восемь пар рук. Над Павлом склонились четыре напряженных лица — Палена и Скарятина — красные, а Беннигсена и Уварова — смертельно бледные… Они сразу же поплыли перед вылезшими из орбит глазами императора. Бледные и красные перемешались, руки растаяли…
Жертва начала бороться, кусаться, царапаться. Так продолжалось, пока царь не упал. Язык стал слишком большим для его рта. Чем шире Павел открывал рот, тем больше становился язык. Колючий свет двусвечника заметался. Он стал мутно-красным, будто его рассеивал алебастровый колпак… Потом свет остановился, потускнел, уменьшился. И погас совсем. Приведение приговора в исполнение завершил удар кованым каблуком в левый висок и в глаз, словно страшная и тяжелая печать.
Глава десятая
Ура! Ура! Царь Александр!
1
Скоро уже восемь часов — с четырех пополудни и до полуночи, — как наследный принц Александр находился в гостях у своего близкого друга, князя Адама Чарторыйского. Он еще не думал возвращаться в императорский дворец, но и от того, чтобы остаться ночевать, тоже отказался. Сегодня принц вообще был необычайно беспокоен. Уже поговорили обо всем на свете, только не о самом главном, о чем оба знали, но притворялись не знающими…
Проходило время, и принц становился все молчаливее, а его друг Чарторыйский — все разговорчивее. Но Александр, казалось, не слышал, что говорил ему молодой князь. Может быть, одной из причин было то, что принц с детства плохо слышал одним ухом и, когда сильно волновался, забывал напрягать оставшийся слух. Поэтому он к месту и не к месту реагировал на мягкие, успокаивающие разглагольствования Чарторыйского штампованными французскими фразами: «Сертеман, мон ами!», [132] «Рависан, мон шер!», [133] «Тре бьен, мон вье!» [134] Так, что разговорчивый князь зачастую и не знал, что, собственно, означает у наследного принца «хорошо», а что — «конечно»… Не было похоже и на то, что Александр как-то особенно «восхищен». Потому что при этом на пухлом немецком лице полноватого принца не было даже слабого намека на улыбку…
Однако Чарторыйский притворялся, что не замечает этого, и продолжал говорить. О чем угодно, только не о главном. Он был слишком хорошо воспитанным придворным и слишком много знал обо всех интригах, которые плелись при русском дворе между Ростопчиным [135] и графом Паленом. Они оба хотели держать в руках безумного царя, но он все выскальзывал из их рук со своим самодурством, со своими внезапными вспышками милосердия и свирепости. Оба они от него до смерти устали, как и весь петербургский гарнизон, и весь русский народ. Не сегодня-завтра что-то могло произойти. Что-то обязательно должно было произойти, если уже не произошло… Поэтому хорошо воспитанный придворный ждал, пока несчастный сын безумного царя заговорит первым. Ведь он явственно видел, что главным в сегодняшнем затянувшемся визите было то, что Александр боялся оставаться один. Поэтому Чарторыйский пробовал всяческие средства, чтобы развеять тревогу принца. Он велел подать шампанское во льду с солеными миндальными орешками, потом — коньяк с леденцами и со свежими цитронами. Они листали вместе интимный альбом Альбано, [136] а потом князь велел привести цыганский оркестр, прибывший совсем недавно из Будапешта. Но уже при первых звуках скрипок, при первом же взмахе слишком длинных венгерских рукавов и лент на нарядах танцоров и певцов Александр махнул пухлой рукой, чтобы они уходили. И еще полчаса после прерванного концерта Александр лежал на мягком диване в зале, закрыв глаза и скривив губы. Так плохо ему стало от этого заказного веселья…
Потом к нему присел Адам Чарторыйский, он погладил пухлую руку принца и завел свой излюбленный разговор о государствах, которые временно исчезают и снова возрождаются. К примеру, Польша…
Это был идефикс Чарторыйского, который часто занимал его настолько, что он был не в состоянии правильно оценить момент и уши, которые его слушали. И на этот раз он тоже, наверное, рассчитывал, что вопрос о его разделенном отечестве так интересен, что сможет развеять тоскливое настроение его гостя и друга. Особенно если этот друг втихомолку ждет переворота в Петербурге, как ждет переворота и он сам, как ждут его все польские патриоты. Правда, цели тут у всех были совершенно разными…
Поглаживая женственную руку наследного принца, Чарторыйский утешал его, нашептывая и убеждая, что Польша возлагает на него все свои надежды на возрождение. Вот даст Бог, и он раньше или позже взойдет на российский престол. Ведь тогда он, наверное, сразу же дарует самоуправление… хм… русской части Польши. Россия должна только начать. Тогда уж Пруссии и Австрии придется поступать так же, как Россия. Ну, а от самоуправления до
