утренней зорьке. Он говорил: «Мы ведь не рыбу пришли ловить, а зарю». То были самые прекрасные летние дни. Уже под вечер в субботу они с отцом собирались и ехали за несколько перегонов от города. Дальше пешеходная тропка вела через покос, вдоль поля, через сумеречный ельник, пока не добирались до хутора с рыжей собакой, стоявшего на берегу озера. Здесь отец делался совсем другим человеком. Говорил много и громко, даже движения у него во время приготовлений к предстоящему лову были проворные и цепкие. Прямо внизу под хутором на берегу озера росли стройные березы, кроны которых отражались в воде. Тут же находились и лодочные мостки. На этом берегу отец не оставался, а греб, постукивая уключинами, к прячущемуся в камышах островку посреди озера.
Рыбы было мало, да и та величиной с ладошку. Но рыболовов не интересовал улов, они прибыли встретить зарю и разжечь костер, замечательный костер из старого пня, который горел до утра.
Однажды ночью костер пришлось оставить. Сонная девочка сначала не сообразила, почему отец трясет ее. Вокруг темнота. И вдруг поднебесье раскололось лилово-зеленой молнией. Отец уже собрал вещи. «Дождь начинается. Пошли в сарай». Маленькой девочке, наверное, было бы очень жутко, если бы отец уверенно не шагал впереди. С отцом она не боялась ни молнии, ни грома, потому что он ничего не боялся. Даже шутил. Вспышки молний помогали ему найти дорогу, и когда они устроились в сарае на старом пыльном сене и дождь торопливо застучал по крыше, отец сладко зевнул, как иногда дома, и сказал: «Пускай себе льет, зато выспимся».
Они с отцом старались никогда не вспоминать прежний период жизни. Но жильцы длинного двухэтажного деревянного дома сами заботились об этом. Особенно старуха Уйбо из соседней квартиры, умевшая противно слащавым голоском жалеть то девочку, ставшую раньше времени хозяйкой, то мужчину-вдовца при живой жене. Даже предметы в комнате были не безучастны. Однажды в воскресенье, вернувшись из школы со спевки хора, дочь заметила, как отец прячет что-то в ящике комода. Запирая ящик, отец выглядел виновато. Комод вместе с остальной мебелью остался в Вана-Сиркла у Нарусков, а альбом с фотографиями Ирена привезла с собой в Таллин. Конечно же, именно альбом с фотографиями отец рассматривал, оставаясь один: оттуда пришлось вынуть и сложить в отдельный пакет довольно много фотографий одной известной особы. Теперь их уже не надо сохранять, ведь единственного человека, имевшего право потребовать их для себя, нет в живых. Что он чувствовал, когда его... Нет, нет! Об этом нельзя думать, нельзя думать об этом сейчас, когда сидишь одна здесь, в большой сумеречной комнате.
Иногда отец мог и рассердиться. Вана-сирклаского дорожного мастера, например, он терпеть не мог. Раньше здесь все же работал человек, а этот прямо-таки свинья. Уж если отец говорил о ком-нибудь плохо, значит, это действительно был плохой человек.
И пьянства он совершенно не терпел. В последний вечер перед отъездом Ирены в Артек, когда, упаковав все вещи, счастливая девочка уже залезла под одеяло, пришел один из дорожников, работавших вместе с отцом. Отец ему денег не одолжил. Почему трудовые рубли должны идти в карман какому-то подпольному кабатчику! Но подвыпивший мужичонка все-таки не ушел, а начал расписывать во всех деталях драку возле винной лавки. Отец резко встал из-за стола. Ни к чему эта пьяная болтовня в присутствии ребенка! К тому же, девочке завтра рано вставать.
О, в то утро и не требовалось подниматься так рано. Но волнение перед отъездом было столь сильным, что раньше времени прогнало сон. Кто мог подумать, что коротенький путь до автобусной станции — последняя дорога, которую они пройдут вместе. Отец остался там — стоял и махал рукой, высокий, сильный, в темно-синем праздничном костюме, ворот белой рубашки отложен на пиджак. Как часто эта последняя картина возникала перед ее глазами вечером после работы в поле или в госпитале, среди раненых. И всегда эту картину освещал светлый луч надежды — после освобождения Эстонии... после войны!.. И вот, словно тяжелый удар в затылок, весть. К смерти через расстрел. Нет, нет! Об этом нельзя думать. Нельзя представлять себе это... самое страшное! Ему уже ничто не поможет. Надо выдержать! У миллионов людей близкие погибли так же. Всем приходится терпеть. Надо выдержать!
Общее собрание парторганизации министерства обсуждало состояние политучебы гораздо дольше, чем предполагалось. Так обычно бывает с подобными вопросами. Сначала не хотели брать слова даже «номенклатурные ораторы», но потом запруду молчания прорвало и, казалось, собранию не будет конца.
Урмет был одним из немногих не выступивших на собрании, хотя секретарь первичной организации Сойдре в своем докладе не оставил без критических замечаний и консультанта занимающихся самостоятельно. Впрочем, замечания эти скорее выглядели как напоминание верхушке министерства: мол, и она должна учиться. На подобную критику не было смысла отвечать. Да и не хотелось. Домашняя ссора казалась поначалу капризом обиженной женщины, которую можно со временем переубедить спокойным, разумным тоном. Но в споре выяснилось нечто совсем другое. Откуда эти либералистские взгляды? Откуда этот гуманизм Армии спасения, крохотная, не видящая дальше собственного носа благотворительность? Или это влияние долгого пребывания в больнице? Кто знает, какие у нее были собеседники, какие идеи ей незаметно впрыснули там? Неужели она действительно не понимает, что именно так и проигрывают противнику прочные позиции?
Выдумала «чистые глаза» у Пальтсера! Странно, что она вообще решается говорить своему мужу такие деликатные вещи. Конечно, здесь нет и не может быть причин для ревности, но так говорить, делать подобные сравнения... это все-таки... По меньшей мере — грубое нарушение границ приличия. Пусть так. Но это неожиданное нарушение правил приличия не идет ни в какое сравнение с тем, что неожиданно открылось в мыслях и убеждениях жены. Это уже не каприз, не скоропреходящее упрямство оскорбленного самолюбия. Она прямо-таки пустилась в казуистику, лишь бы подкрепить свои ошибочные воззрения: «Если бы ты оказался в числе высланных...»
Черт побери! Вся цепь и начинается с того, что Эйно Урмета не выслали, что он остался, ему дали карабин и через несколько недель он уже стрелял из этого карабина как следует. Что сказала бы эта маленькая бунтовщица против логики войны, если бы узнала всю правду? Что ее муж — убийца? Странно, но уже с самого начала что-то мешало ему рассказать жене, как все случилось на самом деле. Описания кровавых драм не вызывают у слушателей ощущений, равных ощущениям очевидцев. Человек прослушает подобное описание, скажет, что
