широко зевнул.
Жизнь в городе, где все же удалось зацепиться, могла теперь продолжаться в райских условиях. Ремонт электрических измерительных приборов в маленькой мастерской — удивительно приятная работа, и коллектив вроде бы довольно дружелюбный. Но если бы работа оказалась и похуже, неважно — ведь теперь есть место, где можно отдохнуть, подумать и почитать, почитать и подумать. Есть комната. Такая миленькая проходная комнатка, целых девять квадратных метров пола, окрашенного коричневой краской! По диагонали от одного угла к другому пол покрывает пестрый половик, для спанья есть низкая цветистая кушетка, которую надо только заново перетянуть, так считает хозяйка, и новый жилец в тот же вечер принимается за работу. Миленькая хозяйка: широкая, как русская печь, с маленькими свиными глазками и носом, похожим на морковку. Она любит цветы, которые так успешно загораживают свет. Аспарагусы ниспадают с подставок, как зеленые водопады. На светлой полированной поверхности круглого обеденного стола можно расстелить бумагу и прекрасно разместить книги. Миленькая резная этажерочка с целыми тремя полками, но там у хозяйки какие-то коробочки и тяжелые альбомы с фотографиями, а на верхней полочке даже три больших ракушки, стеклянная ваза для цветов и медвежонок с черными пуговками-глазами.
Красота вокруг человека и видна и слышна. В задней комнате жужжит радиоприемник, постоянно настроенный на Таллин и привычно выдающий все, что есть в запасе у одной радиостанции. Только по утрам, когда хозяйка отправляется в магазин, радио молчит, и иногда вечерами тоже, если хозяйка уходит в кино или в какую-нибудь церковь, где идут похороны.
По вечерам на книгу падает яркий свет настольной лампы, спокойный свет. Жилец предложил, что счет за электричество будет оплачивать сам, так как устанавливать отдельный счетчик было бы проявлением крайней мелочности. Новички в раю полны благородства и особенной доброты.
Однажды в воскресенье после обеда в узкую прохладную переднюю вошла гостья. Жилец, отвлекшийся от сложной формулы, чтобы открыть дверь, не сразу сообразил, с кем имеет дело. И раньше случалось, что к хозяйке приходили знакомые и спрашивали ее, когда жилец бывал дома один. Но эта гостья не удалилась сразу, а внеся с собою облако запахов, прошла в комнату, где хотела оставить хозяйке записку.
Элинор?
Конечно, она. Она выглядит все-таки чертовски мило. Умело наштукатурена? Трудно заметить. Да и кого это касается. Чужая жена. Напишет хозяйке записку и отправится восвояси.
Вот так. Записочка для хозяйки оставлена. Но гостья немного задержалась в комнате жильца, спросив, не будет ли ему неприятно, если она перед уходом выкурит здесь, в тепле, сигарету. Пальтсеру это нисколько не было неприятно. Пожалуйста.
«Приму» она не захотела. У нее своя марка — с фильтром. Товарищ Пальтсер не пробовал? Не хочет ли товарищ Пальтсер попробовать?
Смотри, какие губы! Какой нежный маленький нос. Вокруг глаз все-таки заметны морщинки, но сами глаза чертовски живые. Темно-серые глаза с маленькими точечками на белках. Нет, нельзя так внимательно смотреть, иди знай, что она об этом подумает.
Гостья расстегнула верхнюю пуговицу синего зимнего пальто и теперь можно было любоваться гибкостью ее стройного тела. Безгрудая? Нога закинута на ногу, видна острая коленка. Кажется, пытается чувствовать себя свободно. Красноватые руки с длинными пальцами ни секунды не оставались спокойными.
— Ну как, вы довольны комнатой?
— Очень. Я думаю, что должен благодарить вас.
— Да что вы! Когда Микки рассказал мне о вашей беде, я, конечно, перебрала в уме всех своих знакомых. С комнатами так трудно. Да и что это за комната! Наверное, вы тут пробудете только самое трудное время, правда?
— Для меня это рай.
— О, вы действительно нетребовательны. Микки рассказывал. А что вы сейчас делали? Я вам помешала?
— Нет, ни капельки.
— Но вы чем-то занимались. Это математика?
— Да. Одна формула.
— Боже, какой вы умный!
Пальтсер на мгновение нагнулся к столу. Он не улыбнулся. Ему стало неудобно. Просто он почувствовал в душе болезненный укол. Откуда-то издалека возникла перед глазами картина: вечер, освещенная электричеством аудитория, собрание секции студенческого научного общества. За его, Пальтсера, коротеньким докладом следит особенная девушка, та самая красавица с младшего курса, которая однажды в коридоре главного здания на бегу чуть не попала ему в объятия. После собрания она смело подошла к нему: «Пальтсер, вы ужасно умный. Объясните мне, как вы понимаете...» Что именно? Он даже не помнит. Позже «ужасно умному» Пальтсеру пришлось так много объяснять, высказывать столько предположений, что вопрос Марет забылся за другими, более важными. Остался в памяти только звучный, смелый, деланно небрежный голос: «Пальтсер, вы ужасно умный...» Так это было. Марет неглупа. А эта...
— Разве вы еще где-нибудь учитесь? Микки говорил, что вас исключили из университета.
— Да.
— Зачем же вы тогда решаете эти задачи? Кто вас заставляет?
— Я в свободное время иногда занимаюсь теорией, так сказать, для отдыха.
— Для отдыха? — Элинор рассмеялась. — Знаете, в школе для меня математика была самым скучным предметом.
— Очень возможно. И мне в школе тоже было скучновато заниматься математикой.
— Ну, вот видите!
— Да, но ведь это не школьная математика.
Элинор никак не могла себе представить, что кого-то могут интересовать такие сухие и сложные вещи.
По мнению Пальтсера, в этом не было ничего странного. Каждому дураку своя забава.
Чем больше ахала незваная гостья, чем сердечнее сочувствовала она молодому человеку, которому невежественные люди не дают работу по его призванию, тем холоднее становился он сам. Ничего страшного не произошло. Все объяснимо, сравнимо, понятно. Тот, кто действительно хочет чего-то добиться, со временем обязательно найдет где приложить руки, проблем хватает. Человек не должен считать себя пупом земли.
Михкель Тралль был прав. Микки? Ну да, племянница жены, наверное, в детстве звала его дядя Микки, а теперь просто Микки.
Несимпатичная осквернительница рая. После нее остался тошнотворный запах одеколона. А что будет, если она зачастит сюда со своими охами?
Как скучны и нудны люди, которые задачей своей жизни считают критику общества, а не его исправление. И как неловко объяснять им, что тот, кого они жалеют, уже еле переносит выражения сочувствия, что у него самого голова на плечах и все уже давно продумано, взвешено и выверено.
Война — не спортивное состязание, которое начинается и кончается по свистку судьи. Война — это кровавая драка, начинающаяся
