майке. Серьезный, как сфинкс, Теппан подергивал ногой и компенсировал дневное молчание энергичным бормотанием. Каша из всевозможных формул кипела через край в теплоте сна. Острый нос Уудсема наполнял комнату невероятно громким храпом. Варе, спавший ближе всех к двери, свернулся калачиком под своим тоненьким одеялом.
Пальтсер отвязал от своего вещевого мешка серое байковое одеяло, развернул его и осторожно укрыл спящего. На столе лежали листки линованой писчей бумаги Теппана. На одном из них Вамбо написал лиловыми чернилами:
«Прощайте, ребята!»
Затем вскинул вещевой мешок на свою широкую спину, подхватил тяжело набитый книгами потертый чемодан и на цыпочках вышел из комнаты.
Сырое, темное осеннее утро. Безлюдные улицы. Лишь кое-где освещенные окна. У дверей магазина закутанная в тулуп баба на складном табурете. Мяукающий котенок на ступеньках столовой. Проезжающая перекресток ассенизационная повозка, совершающая свой таинственный путь. В этом было бы кое-что для Марет. Встреча с ассенизатором должна означать счастье, удачу. В городе экзаменов, очевидно, одних лишь трубочистов недостаточно, чтобы удовлетворить потребность в счастливых приметах. Интересно, знают ли тартуские золотари, как ценят их молодые суеверные студентки? Марет, конечно, не была суеверной. Тогда Марет просто пошутила. Странно только, что эти чистые, прекрасно очерченные красные губы могли так свободно произносить слово «золотарь». Есть люди, в устах которых совсем невинные слова превращаются в пошлость, но есть и такие, из чьих уст самые грубые слова падают чистыми, как капли росы, сопровождаемые жемчужным смехом.
Пальтсер поставил чемодан на мокрый асфальт тротуара. Кольнуло сердце? В двадцать семь лет? Не может быть. А ведь тогда сердце тоже немного замерло, очень приятно замерло, когда Марет обратила на него, Вамбо, внимание. Вспомнилось, как после собрания Студенческого научного общества Марет впервые подошла к нему и деланно храбрым голосом сказала:
— Вы потрясающе умны!
И потом там, на берегу реки, в конце аллеи:
— Хорошо, пусть будет «ты», только без поцелуев, это пошло.
Но через некоторое время на том же месте вовсе не казалось пошлым целоваться и даже расстегивать пуговицы пальто, чтобы ближе прильнуть друг к другу. Сотни красивых осколков, переплетение возвышенной мечты и страстного желания. И теперь, когда все это пришлось вырвать одним махом, разве не должно сердце вытерпеть стократную боль.
Отсюда до дома Марет полтора километра. Там бы все выяснилось. Должна же она что-то ответить на прямо поставленный вопрос. Но что? Найдется сто причин, чтобы объяснить, почему она не пришла, и только одна, о которой она, очевидно, не скажет, — настоящая. Не захотела прийти...
Часы на здании вокзала показывали ровно пять. Хорошее время. Тихий час, словно специально созданный для незаметного исчезновения гордецов.
Теппан, как всегда, проснулся в шесть часов. Потянувшись к спинке стула за брюками, он заметил тетрадный листок. Мрачный староста комнаты стоял долго, держа бумажку толстыми покрасневшими пальцами; по его мясистым ляжкам пошла гусиная кожа. А что там было так долго рассматривать? Только два слова: «Прощайте, ребята!»
В это утро, самое будничное утро, когда общежитие, наполненное торопливой суетой, гудело, как улей, в одной из комнат полуодетые парни, столпившись у стола, читали оставленное им письмо. Поразительно долго читали они всего два слова: «Прощайте, ребята!»
Нет, они не читали, а думали. И, пожалуй, не столько думали, сколько осознавали до конца судьбу товарища. Так стоят вернувшиеся из боя солдаты над телом друга: еще вчера, еще минуту назад он был жив, еще вчера, еще минуту назад он говорил... В таких случаях необходим толчок извне, чтобы преодолеть оцепенение.
Вахтер, дежуривший у входной двери, прислал сказать, что какая-то девушка просит Пальтсера спуститься вниз.
На ходу натягивая пиджак, Уудсема бросился к двери. По общему мнению, было бы естественнее, если бы пошел Теппан: из находившихся в комнате он один был одет как полагается. Поэтому Варе не преминул крикнуть вдогонку Уудсема:
— Юло, ширинку застегни!
Уудсема остановился. Убедившись, что его туалет в порядке, рассердился.
— Какого черта! Я пойду скажу ей... Из вас никто не решится сказать Марет прямо в лицо...
И, конечно, он сказал ждавшей внизу девушке все напрямик, не обращая внимания на ее огорченное лицо и опущенные плечи. Слишком заманчивой казалась возможность сурово обойтись с этой избалованной девчонкой, хотя она сразу же сообщила, что никак не могла вчера прийти.
— Почему? — вопрос прозвучал словно из уст прокурора.
— Этого я не могу сказать, — ответила Марет хмуро, но никакого чувства вины в ее тоне уловить не удалось. — Этого я не могу сказать никому, — повторила она твердо.
Но Уудсема не так-то просто было выбить из намеченной колеи. С глубоким негодованием он подвел итог:
— Тогда и нам нечего тебе больше сказать.
Однако почему-то ни тот, ни другая не торопились уйти. Широко раскрытыми глазами девушка глядела в темный угол коридора, а красные чувственные губы повторяли:
— Почему он уехал сегодня же? Этого я ему никогда не прощу.
— Не тебе его прощать! Мы все сейчас спокойно пойдем на лекции, а он с чемоданом и вещмешком вынужден был уехать домой.
— Я не прощу, — повторила Марет тоном человека, убежденного в своей правоте, и быстро ушла с высоко поднятой головой.
Для некоторых людей удивительно важно, что думают о них другие. Марет Харгна не могла никому сказать, почему она вчера не пришла на свидание с Пальтсером. И все же она стояла перед выбором: либо сдержать данное слово и остаться в глазах всех изменницей, либо доверить противную тайну одному, ради бога, только-одному парню, умеющему держать язык за зубами. Пусть хотя бы один человек вынесет справедливый приговор. Не ей, Марет, которая не смогла прийти, а Вамбо, разыгравшему гордеца и уехавшему раньше времени.
Ветреным, пасмурным вечером Марет гуляла с одним парнем по берегу Эмайыги на окраине города. Она рассказала, что вчера как раз к пяти часам ее вызвали в госбезопасность; ей пришлось долго ждать, и только ночью ее стали допрашивать о некоем бывшем однокурснике. Конечно, она не могла об этом рассказывать даже родителям. Для них пришлось выдумать правдоподобную ложь. Юло Уудсема (это и был тот парень, умеющий держать язык за зубами) от всего сердца попросил у Марет прощения за упреки, брошенные утром.
В этот ветреный, пасмурный вечер в деревне Сиркла копали картошку — первую колхозную картошку. Раньше эта земля принадлежала хутору Мурсе, поэтому хозяйка хутора, высокая,
