с ответом можно повременить. Один старый документ почему-то надолго приковал его внимание. В нем не было ничего особенного, по крайней мере — ничего нового. Давно знакомое свидетельство, выданное в том, что «согласно решению распределителей наград выставки по земледелию и промышленности, проведенной 11 и 12 июня 1916 года Обществом земледельцев Вана-Сиркла, Линде Вахур за льняные ткани и покрывала присуждена III премия в размере трех (3) рублей».
Девице Линде Вахур было тогда двадцать лет. В следующем году она стала Линдой Пальтсер, хозяйкой хорошо ухоженных полей и добротных построек хутора Мурсе, и ей теперь некогда было изготовлять льняные ткани для выставок. Появилась Сайма, которая сейчас преподает математику в средней школе в Таллине. Затем Лембит, который теперь, должно быть, вместе с отцом в Швеции. А может быть, на дне морском? Затем Вамбо, последний, — сейчас он здесь. Ему двадцать семь лет. Ровно столько же, сколько было его матери, когда он родился. Пощелкивание ткацкого станка в первой комнате все дети считали своим первым воспоминанием. Мать раньше много ткала, но уже не для выставок.
Выходит, девица Вахур была честолюбивой. Неужели такая важная черта характера исчезла, когда она стала матерью семейства? Или это проявлялось в чем-то другом? В том, чтобы воспитать детей? Или все ее честолюбие теперь — в их успехах? Кто знает, о чем они, односельчане, говорят между собой, работая на поле или стоя в очереди в лавке кооператива. Наверное, мать постоянно информирует их, как хорошо идут дела у Саймы в Таллине и у Вамбо в Тарту. Иначе не звучал бы в голосе матери упрек за то, что сын без нужды выложил все свои неприятности Армильде. И не было бы горестной ноты в голосе матери, когда она вчера спросила: «Что же будет дальше?»
Выброшенному из университета двадцатисемилетнему физику, который открыл важнейшую истину, а именно — что в нем кроется стремление проникать в дебри неизведанного наукой, — такому недорослю-физику трудно ответить на вопрос: «Что же будет дальше?» Порой он с тревогой вспоминает об Эваристе Галуа, этом юном французе, который среди бури политических страстей как бы мимоходом заложил основы теории групп, а на следующий день бессмысленно погиб на дуэли. Легче думать о том, что Фарадей открыл электромагнетизм в сорок лет. Но общая диаграмма, определяющая взаимоотношение между наукой и личностью, все же говорит в пользу молодого возраста. Молодость более скептична, ей еще нечего сохранять. Скепсис — горючее науки. Что означало бы исключение из университета в Великий век науки? И вполовину не то, что теперь. Жаждущий знаний молодой человек, с которым обошлись бы подобным образом, тем яростнее заперся бы в своей подвальной каморке, превратил бы ее в крохотную лабораторию, что-то там растворял бы, нагревал, взвешивал и измерял хоть и в полном одиночестве. Но при сегодняшнем уровне развития науки, при тех огромных суммах, которые выделяются на крупнейшие лаборатории, институты и экспериментальные заводы, сама мысль о таком примитивном способе движения вперед означала бы отсталый взгляд на вещи. Сейчас даже получение информации для решения какой-нибудь темы — задача международная, требующая работы целых коллективов. Итак...
«...Ты умеешь рассуждать логически...»
Милые буквы. Словно отважные бойцы в наступлении.
Как бы там ни было, но людям с различными путями в будущее не следует думать о любви. Будем логичны! Будем же логичны! Любовь означает жизнь вместе. А если нет перспектив для совместной жизни, тогда незачем подогревать любовь, или, во всяком случае, нет морального права подогревать ее. Излишняя стремительность может в настоящий момент сделать другому больно. Но если рассуждать логично, этот стремительный отъезд дал положительный результат. Неизбежный разрыв кажется мучительной болезнью, и не следует бояться ланцета хирурга.
Милые буквы. Как храбрые солдаты.
Что же могло задержать ее столь таинственным образом? Все равно. Удовлетворять пустое любопытство теперь совершенно ни к чему. Вамбо — парень, мыслящий логично, он верит без всяких мелочных подозрений. Вопрос уже не в последнем недоразумении. Все это уже нейтральное прошлое. Оно никак не питает и не греет будущего данных двух человек. Ответить так, пожалуй, было бы правильно?
И затем остаться здесь, чинить крышу, копать картошку. А на самом деле — ждать, о чем расскажут милые буквы, мечтать о желанных словах и наслаждаться обманчивым чувством счастья, если присланные тебе слова опрокинут все преграды на пути к общему будущему. Но разве не будет вдесятеро правильнее разом погасить то, что все равно должно погаснуть? Каждое слово может только продлить боль ожога. И у него, и у нее. Так пусть же милые буквы остаются последними видимыми следами того, что было. Наверное, все это было слишком красиво и хорошо для человека, которому предназначено мало, а досталось еще меньше.
Вамбо Пальтсер закрыл скрипящую дверцу буфета и вышел во двор. За это время сумерки так сгустились, что уже не имело смысла взбираться на крышу. Он взял из-под стрехи косу и пошел накосить для коровы клеверной отавы. Затем принес из сарая дров для кухни, даже больше, чем помещалось у плиты. В хозяйстве, которое стало совсем маленьким, не всегда найдется столько работы, сколько иной раз позарез нужно человеку.
Неприятности, сопутствующие большим переменам, служат своего рода лакмусовой бумагой для раскрытия характеров. Ум в такие периоды не является сколько нибудь значительной пружиной ударной силы, рассудок раньше времени отдает приказ об отступлении. Но если беда постигает человека глупого, он запасается ослиным упрямством, упругостью бычьей шкуры и начинает контратаковать инстанцию за инстанцией. За короткое время его лицо успевает примелькаться секретаршам в министерствах, вскоре его голос уже узнают по телефону. Характерные закорючки его почерка становятся известными даже в Центральном Комитете и Совете Министров. Его не хотят принимать, но он проникает всюду. Мало того. Он разглагольствует пространно и тогда, когда его просят говорить кратко. Он требует ясных и только окончательных ответов, а если их не могут дать, он добивается, кто это может сделать. Он знает законы, но ничего не понимает в жизни, несмотря на прожитые годы и изменения, происшедшие в обществе. Это не новая, революционная стойкость духа, питаемая целостным мировоззрением, а некое тупое упорство, старающееся из всех существовавших, и существующих демократических принципов извлечь пригодные именно для него гражданские права.
Уже полчаса или даже больше женщина подобного склада сидела в кабинете у начальника, который не имел времени слушать ее; ему надо было заниматься серьезными делами — закончить составление текста содоклада, просмотреть отсылаемые в Москву статистические данные, проверить проект дополнений к
